— Нет, — хрипло пробормотал ты, от волнения у тебя пересохло во рту. — Ты не уедешь без меня.
— Ты все испортил! — закричала она. — Мне стыдно перед моими друзьями, псих ты, больше никто!
В этот момент ты перестал ее слушать и наскоро, в молчании, совершенно разбитый, собрал свои вещи, потому что действительно боялся, что Сельваджа уедет без тебя.
Она сидела сгорбившись на краю кровати, растрепанная и очень уставшая. При взгляде на нее у тебя тоскливо сжималось сердце. Ее безупречный макияж был окончательно испорчен, крупные прозрачные слезы быстро бежали по невинным бледным щекам.
43
Кромешную тьму половины четвертого утра лишь изредка прорезали одинокие огни, когда в конце изнуряющего путешествия ты различил наконец за окном вагона предупреждающие сигналы и крышу железнодорожного вокзала Вероны. Ты предусмотрительно вынес ваш багаж в тамбур. Поезд стал снижать скорость, пока не остановился у перрона, и ты слегка потряс спящую Сельваджу за плечо. Она открыла глаза, ничего не понимая.
— Приехали, — сказал ты тихо, наклонившись над ней.
Чуть позже, спотыкаясь от усталости, вы вышли навстречу ночному föhn[33] теплого и влажного воздуха.
Несмотря на приличный вес багажа, как только ты сделал первый шаг по веронскому перрону, ты почувствовал себя дома, на тебя вдруг снизошли покой и умиротворение, ты был вновь принят в лоно малой родины, которая видела твое рождение, которая заботилась о тебе по мере возможностей.
Задумчивый вид Сельваджи, ее густые длинные черные волосы, обрамлявшие грустное лицо, и ее молчаливость, напротив, остались прежними. В сущности, признался ты сам себе, чувствуя, как отчаяние мгновенно пронзило тебя, с этим городом ее ничто не связывало, кроме тебя — брата и любовника, которого, по ее собственному выражению, она знать больше не хотела.
Поездка в такси была короткой, и когда вы вышли у переулка, ведущего к дому, то поняли, что едва стоите на ногах от усталости, поддерживая друг друга.
44
Потянулись жалкие, серые дни. Сельваджа не разговаривала с тобой, не хотела выслушать тебя, не откликалась, когда ты ее звал. Она вела себя так, будто ты превратился в призрак, исчез, как упавшая звезда, или просто, но куда более логично, стал чужим, не заслуживающим внимания человеком.
Большую часть времени ты проводил в бассейне, и, провалившись в трясину медленно тянущихся быссмысленных тренировок, писал ей письма, думал о ней, делал ей подарки-сюрпризы и провожал ее всюду, куда бы ей ни вздумалось пойти. Ты думал, что теперь лишь время могло залечить раны и все исправить, но ее отдаление от тебя казалось безвозвратным, и бесцельно текущие дни ничего не смягчали. Впрочем, ты ни за что бы не смирился, даже на мгновение, с потерей ее.
Она продолжала складывать твои письма, даже не вскрывая их, в ящичек письменного стола в своей комнате, и кто знает, куда складывала твои подарки, так и не развернув обертку.
— Ты хорошо себя чувствуешь, Джованни? — как-то вечером за ужином спросил отец. — В последнее время ты стал таким молчаливым, — добавил он и перекинулся взглядом с мамой. — Тебя что-то беспокоит?
Ты в этот момент смотрел на поднос с панированными помидорами, но после его слов бросил быстрый взгляд на Сельваджу, надеясь увидеть на ее лице хоть какую-то реакцию, которой, увы, так и не последовало. Тогда ты сказал:
— Нет, — и постарался скрыть за улыбкой горькое разочарование. — Я просто немного устал. Тренировки, знаете. Бадольо меня гоняет, хочет, чтобы я выиграл на областных соревнованиях.
— Ах, да, конечно, — спохватился отец. — Но, честно говоря, мне кажется, что это уже чересчур — изводить себя до такой степени. Спорт не должен становиться работой, завязанной на автоматизме и рекордах, как нас пытаются убедить телевидение и печать.
На этом его внимание к тебе стало постепенно исчерпываться, пока совсем не пропало. Ты согласно кивнул и быстренько отхватил два панированных помидора, на которые до того уже положил глаз.
Уф! Проклятая сардина!
Боль начинала постепенно уступать место, как ты считал, мрачному смирению. Ты боролся сам с собой, стараясь выкинуть Сельваджу из головы, ты почти не выходил из дома, разве только в бассейн на тренировки. Бадольо Ужасный, разумеется, продолжал свою солдафонскую муштру под собственные крики. Если процитировать его буквально, он шкуру бы с тебя спустил, если бы узнал, что ты сохнешь по девчонке, которая не стоила того, чтобы ради нее похерить спортивную карьеру. Пусть и в рамках своего примитивного такта, но он был не так уж не прав. Что до остального, ты целыми днями валялся в постели, в комнате с опущенными жалюзи, пропитавшейся августовской духотой, думая о твоих мучениях, о ней и о том, как нестерпимо трудно забыть ее. Сельваджа бросила тебя. Ради чего стоило теперь жить, если та единственная, которую ты любил, не могла быть твоей?
Однажды после ужина мама попыталась взять в свои руки бразды правления. Ты был один в комнате, погруженный в мрачные мысли.
— Джованни… скажи мне, что с тобой происходит? — спросила мама, как только вошла к тебе, оставив дверь полуоткрытой.
— Ничего не происходит.
— Ты меня не обманешь. Я твоя мать.
«Именно поэтому я не скажу тебе правду», — подумал ты, ухмыльнувшись. Твою ухмылку она приняла за улыбку, «располагающую к исповеди».
— Правда, мама, все в порядке. Я просто устал. Ну, да, мне немного грустно, но, честное слово, не стоит беспокоиться.
— Понятно. Послушай… в любом случае, если тебе что-то понадобится, я оставлю тебе номер этого замечательного психолога, Эрнесты Гаувадан. Мы были подругами в университетские времена, и она просто светило, когда речь идет о молодежи. Решай сам, звонить ей или нет, о’кей? — закончила она с улыбкой в тридцать два безупречных зуба.
— О’кей. А теперь, мама, извини, но я бы хотел остаться один.
И она, в полной уверенности, что совершила нечто выдающееся по спасению человечества, ретировалась, бросив на тебя заговорщицкий взгляд. Когда она открыла дверь, чтобы выйти, ты заметил профиль твоего отца, который, скорее всего, оставался все это время за дверью, чтобы держать под контролем ситуацию.
Какие идиоты!
Эрнеста Гаувадан, выдающееся светило. Только ее не хватало. Она могла изучать тебя, сколько хотела, все равно ничего не добилась бы. Ты уже никогда не оправишься от недуга, который поразил тебя.
В конце концов было что-то поразительное в том, какая между вами была взаимосвязь. Вас нельзя было воспринимать по отдельности, а только в паре, поскольку все ваши действия и жесты были зеркальным отображением друг друга.
Ты ждал, что Сельваджа со временем станет счастливее, восстановит мало-помалу свое душевное равновесие, начнет знакомиться с новыми людьми и выходить в свет иногда. Но она точно так же запиралась в своей комнате и проводила там дни напролет. Пару раз тебе даже послышалось, что она горько плакала. Как тебе ни хотелось обнять ее, ты сдержался, рассудив, что, если она не обратилась к тебе за помощью, значит, тому были свои причины. И эти причины ты должен был уважать.
