Аксинья сладко спала на своей перине возле печки, и я не стала ее будить, а взяла в одну руку подсвечник с горящей свечой, в другую шпагу, которую теперь на всякий случай держала приставленной подле кровати, и осторожно стала открывать дверь.
Однако главное, что я не успела сделать, так это наказать слугам, чтобы в комнатах смазали дверные петли. Вроде бы и неплохо, что никто посторонний бесшумно в твою комнату не войдет, но и ты без шума из своей комнаты тоже не выйдешь.
Еще когда я только взялась за ручку двери, до меня доносился все тот же стук, но едва попыталась открыть дверь и она страшно заскрипела, как стук стих. Я даже успела заметить полоску света, падавшую из оружейной комнаты, каковая через мгновение погасла.
И наступила тишина, а в ней так громко раздавался стук моего сердца, что, казалось, было слышно во всем доме.
Мне стало страшно. Но я упрямо говорила самой себе, что бояться в собственном доме глупо, и если я позволю себе поддаться этому страху, прощай сон, прощай моя спокойная жизнь...
Словом, я решительно запахнула потуже халат и медленно пошла в сторону оружейной, с усмешкой поймав себя на том, что моя рука невольно вцепилась в подсвечник, как черт в грешную душу. Зато рука со шпагой никак не хотела сжиматься, и мое оружие едва ли не волочилось по полу.
А ведь я умела стрелять. Папа кое-чему обучил меня. И хотя мама всегда была против военизации дочери, как она говорила, я обучалась с удовольствием.
– Кто знает, – говорил папа, – что из наших умений может в жизни пригодиться. В любом случае знания за плечами не носить.
И вот теперь я шла по коридору к комнате, в которой схоронился злоумышленник, и обмирала от страха, потому что не догадалась вместо шпаги прихватить из оружейной пистолет. Ведь благодаря ему вовсе не обязательно приближаться к преступнику настолько, чтобы это стало опасным.
Перед дверью я приостановилась: мне показалось – из комнаты тянуло каким-то странным приторным запахом.
Ах, для чего я пошла в такой опасный поход одна, не разбудив Аксинью и не послав ее за подмогой? К тому же поручику Зимину.
Но кажется, Аксинья все равно вернулась бы ни с чем, потому что прямо в дверях оружейной комнаты он сам лежал на полу без признаков жизни. Я остановилась на пороге, не решаясь войти и хотя бы пощупать у Зимина пульс.
– На помощь! – закричала я хриплым от испуга голосом и, прокашлявшись, крикнула погромче: – Помогите!
В то же самое мгновение из оружейной что-то вылетело – то ли платок, то какая-то деталь одежды – и погасило в подсвечнике свечу. Я невольно прислонилась к стене в ожидании удара или холодных пальцев на своей шее. Я даже закрыла глаза, чтобы не видеть собственной смерти. Но мимо меня что-то метнулось, скользнуло по коридору – послышались легкие быстрые шаги, как если бы бежали босиком, и все стихло.
Но почти сразу открылась дверь напротив и выглянул исправник Мамонов со свечой в руке. А потом открылась еще одна дверь, на пороге которой показался Джим Веллингтон.
– Что такое? Кто кричал? – спросил он.
Быстрее всех опомнился Иван Георгиевич.
– Княжна, с вами ничего не случилось?
Я с трудом приходила в себя, соображая, что меня больше всего напугало? Некто, выскочивший из оружейной, помчался не в сторону входной двери, а, по сути дела, в тупик, где была одна дверь в комнату и дверца напротив, в каморку слуги Кирилла, Ореста.
Мамонов подошел ко мне, странно неуклюжий в длинном халате и ночном колпаке. Последней выскочила из нашей общей комнаты Аксинья и первым делом подбежала ко мне со стаканом воды, настойчиво упрашивая:
– Выпейте, барышня, выпейте!
Я залпом выпила воду, и судорога в горле наконец отпустила меня, позволив говорить:
– Со мной-то ничего не случилось, а вот с поручиком Зиминым...
Я опять посмотрела в открытую оружейную комнату – поручик был по-прежнему неподвижен.
Мамонов осторожно отодвинул меня – я и не ожидала, что страх совсем обездвижит меня. На что у меня только и хватило сил, так это еще больше навалиться на стену, чтобы не упасть.
– Жив поручик, – возвестил Иван Георгиевич и обратился к Аксинье: – Принесите-ка, голубушка, холодной воды и полотенце. Кто-то довольно крепко стукнул его по голове...
Мамонов коснулся чего-то, лежащего в коридоре.
– А это что валяется?
Он поднял вещь и осветил ее свечой.
– Мой сюртук, – удивленно проговорил Джим. – Кто его здесь обронил?
– Человек, который бросил сюртук на подсвечник, погасив таким образом свечу, – деловито пояснил Иван Георгиевич.
– Вы его видели? – спросил Джим.
– Увы... – протянула я. – Я вообще ничего не успела понять. Этот сюртук погасил мою свечу, и я уже ничего не видела. Мимо меня кто-то пробежал.
– Но мой сюртук, – продолжал бормотать Джим, – для чего он кому-то понадобился?
Но никто на его бормотание внимания не обратил, или все сделали вид, что не обратили.
Мамонов поставил свечу на пол и склонился над лежащим поручиком. Я последовала его примеру, беря Зимина за запястье. Пульс прощупывать я не умела, но так всегда делал наш домашний доктор.
– Владимир Андреевич, – позвала я тихонько.
Подоспевшая Аксинья протянула мне полотенце, смоченное в холодной воде. Я положила голову Зимина к себе на колени и, нащупав на затылке шишку, приложила к ней полотенце.
Поручик открыл глаза.
– Ваше сиятельство, – прошептал он, с усилием улыбаясь, – чтобы ощутить вашу заботу, я готов опять получить по голове...
– Вы все шутите, поручик, – с упреком заметила я, поднимаясь с колен.
Я вовсе не собиралась давать ему повод думать, будто меня привели к нему какие-то иные чувства, кроме обычного человеческого сострадания.
– Как вы оказались здесь, Владимир Андреевич? – между тем спрашивал его Мамонов, помогая подняться.
Джим подскочил, чтобы тоже поддержать Зимина.
Поручик обвел взглядом наши встревоженные лица.
– Послушайте, – вдруг вскричал он, – а где же Ромодановский?
– Не знаю, – сказала я, точно отсутствие Кирилла можно было поставить мне в вину.
– А вдруг и с ним что-то случилось? – сказал Зимин, и я поняла, что у него появился подозреваемый – Кирилл Ромодановский.
В самом деле, неужели он мог не слышать шума, который подняли мы, даже если он не услышал моих криков?
Мы всей гурьбой отправились в комнату Кирилла.
Теперь у каждого из нас в руках были свечи, и нам хватало света, чтобы все разглядеть: Кирилл лежал в постели как ни в чем не бывало, на правом боку, накрытый до подбородка одеялом. Окно в его комнате было распахнуто настежь, несмотря на холод, царящий снаружи.
