Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 47
С оперой – ровно наоборот. Я бы сейчас многое отдала, чтобы понимать текст великих итальянских опер в той мере, в какой они излагаются в либретто. Но теперь все эти глупые, фальшивые, помпезные тексты просто ввинчиваются в мои мозги, совершенно отравляя удовольствие от музыки Беллини, Россини и Верди. Н-да, во многая знания многая печали.
Зато в моей жизни появились песни Васко Росси, Джорджо Габера, Паоло Конте, Ивано Фоссати и конечно же и особенно – Фабрицио Де Андре. Писать о них бессмысленно, их надо слушать и понимать, и с того момента, как я начала понимать, вы не поверите, мне даже как-то страшно стало, что могла бы и всю жизнь прожить и думать, что итальянская музыка – это бесконечная череда разных Тото Кутуньо.
С литературой еще драматичнее. Я ведь серьезно рисковала никогда не познакомиться с книгами Итало Кальвино. В Италии это абсолютный must, что я выяснила очень быстро, и тут же обнаружила, что Кальвино переведен и издан в России, но тем не менее я на него никогда раньше не попадала. Итальянисты, конечно, мне попеняли за дикость, но как-то так снисходительно, с оттенком понимания. Тогда, чтобы окончательно уяснить, насколько важное место занимает Кальвино в итальянской литературе, я бросилась спрашивать об этом итальянцев. И немедленно убедилась, что очень важное. Но насколько, насколько? «Вот, например, Умберто Эко и Итало Кальвино – величины сопоставимые?» – наконец-то додумалась я до точки отсчета. Постановка вопроса была явно некорректной, тем более что мучила я своими вопросами не филологов, а рядовых читателей. Про то, что филологи думают, можно и в учебнике по литературе прочитать, а мне было интересно, какую градацию выстраивает для себя обычная читающая публика. Общий смысл их ответов можно было свести к одному: «Ну, когда Умберто Эко не станет (дай Бог, ему, конечно, долгой жизни), то, может, и действительно он станет сравним с Кальвино».
Чтобы убедительно проиллюстрировать мою мысль, нужны какие-нибудь статистические данные. У меня их нет, и я понимаю, что ссылки на знакомых и друзей несерьезны, но тем не менее у меня есть четкое ощущение, что культурные вехи при переносе с одной почвы на другую перестают быть вехами и не могут более служить четкими ориентирами на зыбком поле культуры и искусства.
Вполне понятно, что и свое погружение в итальянское кино я начала, ступая на твердую и хорошо знакомую мне почву знаменитого итальянского неореализма – можно ли было устоять против искушения пересмотреть фильмы-легенды в оригинале? Как и следовало ожидать, я обнаружила целый кладезь информации для лингвиста-неофита. Ни в коем случае я не могу пожаловаться на переводы, нет-нет. Но в оригинальном звучании эти фильмы дают такой богатый спектр диалектальных оттенков и полутонов, что я очень надолго закопалась в фильмы Феллини, Висконти и Пазолини. Дальше пошли всенародно любимые итальянские фильмы, которые здесь называют «классикой» (хотя правильнее было бы сказать «культовые», или cult), от которых я получила огромное удовольствие. «Новый кинотеатр Парадизо» Джузеппе Торнаторе, «Ночь святого Лоренцо» братьев Тавиани, «Marrakech express» Габриэля Сальватореса и много, много других – более чем достойных, которые помимо чистой радости принесли мне и легкое сожаление о том, что наша «классика» – подчас даже смешные в своей наивности, но все-таки очень важные для нас советские фильмы, так и останутся совершенно неизвестными для западной публики. Главный русский режиссер, которого все знают, – это, конечно, самый русский из всех русских Никита Михалков – отчасти потому, что в его фильме «Очи черные» снимался Марчелло Мастроянни. Но как бы мне хотелось, чтобы помимо михалковской версии загадочной русской души за пределы России просачивались и другие версии. Да в конце концов и бог с ней, с душой, но вот что интересно: почему в процессе международного обмена между высоким искусством и развесистой клюквой всегда зияет такая гигантская дыра? Наверняка и даже совершенно точно в России люди, занимающиеся кино, знают Сальватореса и Торнаторе, так же как и здесь знают… ну, допустим, Серебренникова и Звягинцева.
На другом полюсе будет какой-нибудь удивительный «Волкодав» и… или итальянская кинематографическая клюква не доходит до русского кинопроката? Ну, может, оно и к лучшему. Я имела в виду дешевый интертеймент. Так или иначе, но он тоже прокатывается широкой волной по городам и странам. А нечто среднее – не по качеству, а по жанру – то есть все, что стоит между высокоинтеллектуальным фестивальным кино и блокбастерами, оказывается вне оборота? Впрочем, что я спрашиваю, я же все знаю про формат и неформат. Но сколько было радости у моих студентов, когда они нашли на ютьюбе нарезанный на мелкие кусочки и снабженный английскими субтитрами фильм «Москва слезам не верит»! Прыгали вокруг меня, как дети, и требовали еще. Всю ночь, говорят, смеялись и плакали и снова будем смотреть.
Ну что ж, ежели вместо сакраментальных «доколе?», «что делать?» и «кто виноват?» можно просто сказать спасибо мастерам-умельцам из ютьюба – уже хорошо. Вот кому надо давать гранты и премии от государства за пропаганду русской культуры за рубежом. Впрочем, как только начнут распределять гранты, боюсь, снова попрет такая клюква, с таким Михалковым, что даже всетерпящему ютьюбу жарко станет. Нет, уж лучше без премий, на чистом энтузиазме, но зато от чистой души.
Жена Ансельма
Об одной из песен Фабрицио Де АндреУ Фабрицио Де Андре есть песня под названием «Дольченера» (буквально: «сладкая черная», а вообще переводов и определений по нашему запросу не найдено). Песня с его последнего альбома, в котором, как и во многих последних альбомах, весомость сказанного, как говорят математики, стремится к бесконечности. В песенке – незамысловатая по сюжету история о вышедшей из берегов реке (она и есть дольче и нера – почему нера, понятно, а дольче – потому что пресная вода называется «дольче» в противовес к «салата», то есть соленой) и жене Ансельма, которая зашла погостить на часок, и…
…e l’amore ha l’amore come solo argomento
e il tumulto del cielo ha sbagliato momento.
… у любви всего один довод – любовь,
а смятение неба лишь ошиблось моментом.
Жена Ансельма – это тебе не жена Лота, например. Жена Ансельма – это просто чужая жена, какого-то никому не нужного и неинтересного Ансельма, у которого, видимо, кроме имени (и жены) ничего и нет. Но ведь поди ж ты… ведь большая часть мира заселена такими вот ансельмами, а у нас у всех есть свои жены ансельмов. Больше того, они даже и не наши, а, как было указано с самого начала, Ансельмовы. И вся функция Ансельмовых жен сводится к тому, чтобы мы их хотели. Хотели так, как только в детстве можно хотеть луну с неба или петушка на палочке. Чтобы вынь и положь. И чтобы немедленно. И никакого после обеда или завтра, а уж тем более на Новый год. Это что-то такое, что надо хотеть как в первый или в последний раз в жизни, чтобы свет мерк и дыхание останавливалось. И в тот момент, когда мы это получаем… вот тут-то и наступает знакомое больше по литературе, чем по личному опыту, мгновение, когда можно смело сказать Небу о том, что оно ошиблось, что его, Небесные, планы ни в какие ворота не лезут, потому что у меня здесь и сейчас наконец-то есть Ансельмова жена, и плевал я не только на эту самую заповедь про чужих жен, но даже и на то, что ты, Небо, сейчас можешь рухнуть, потому что это и есть моя луна с неба, мое «остановись, мгновенье, ты прекрасно» и «меня выпьет Грей, когда будет в раю», и…
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 47
