Но в голове моей теснились вопросы: почему, черт возьми, он не рассказывает мне о своем брате? Увидел ли он его уже мертвым, в крови, или же умирающим — невыносимое зрелище, которое он силится изгнать из памяти в силу своей чрезмерной деликатности? Быть может, он еще не знает о том, что произошло? Или же… но возможно ли это?
Такое предположение кажется гнусным, однако я не умолчу о нем, дабы быть честным по отношению к рассказанной истории, ибо в уме моем мелькнула эта мысль: возможно ли, что сидящий передо мной человек во время короткого визита в разрушенный отцовский дом своей рукой совершил братоубийство?
Я пристально вглядываюсь в него, не испытывая никакой робости. Смотрю в его ясные глаза, на его праздные руки, на лицо старого ребенка, на безмятежный яркий рот… Он нисколько не похож на человека, которого мучат угрызения совести, и еще меньше — на человека, способного на хладнокровное убийство. Сколько бы я ни разглядывал его, я вижу только прямоту и честность. Ничего подозрительного, разве что — для крайне предубежденного наблюдателя — легкое подрагивание лицевых мышц, едва заметный внутренний тик; и еще — временами — странно отсутствующий взгляд, который я не сразу заметил; но все это с легкостью можно было объяснить пережитым им мученическим крестным путем…
Нет, не следует подозревать Авеля в убийстве Каина! Я быстро изгнал из своей головы эти мрачные мысли. Все склоняет меня к убеждению, что он так и не узнал о судьбе своего брата — никто ему об этом не сообщил, а газет он, конечно же, не читал.
Я приказываю себе: не будем больше говорить об этом! Надеюсь, он не заметил моего волнения, я не простил бы себе, если бы мы закончили на этой мерзкой ноте…
Но все же — просто для очистки совести — я задаю последний вопрос:
— В доме никого не было?
— Никого. Я продолжил свой путь.)
На подступах к столице стало более оживленно. Я добрался до шумного, но спокойного предместья — спокойного, во всяком случае, в то утро. Один таксист согласился подвезти меня к французскому посольству. Там я назвал имя Бертрана. Это был мой сезам. Двери открылись. Колесики машины завертелись. На следующий день я оказался в Париже. Мне повезло. Мой друг собирался лететь в Японию на три недели. Он отложил свое путешествие на двое суток, чтобы повидаться со мной.
Мы встретились. Должен сказать, ему было немного стыдно. Стыдно от того, что он счел меня погибшим, и особенно от того, что написал об этом другим — даже Кларе… Но можно ли его упрекать в этом? Казалось, все свидетельствовало о том, что вылечить меня нельзя. Как бы там ни было, сейчас я уже ни на кого не сержусь.
С Бертраном мы провели целый день — за беседой, как в былые времена. Он должен был лететь ночным рейсом, мы старались как можно лучше использовать оставшиеся часы. Он рассказал мне о Наде, о ее планах, о своих разговорах с ней, о ее замужестве, о ее ребенке…
Потом решил рассказать мне о Кларе. Я прервал его. У меня не было никакого желания выяснять, как она жила в мое отсутствие. Полагаю, в двадцать восемь лет она не могла просто ждать и плакать. У меня не было желания выслушивать неизбежные в этом случае объяснения. Фамилии, даты, имена… Когда-то мы любили друг друга и расстались не по своей вине. У меня уже нет времени, чтобы оглядываться назад.
Я только попросил Бертрана дать мне адрес моей жены. Я написал ей. Письмо заняло у меня весь день. Я рассказал ей обо всем, что со мной случилось и как я жил все эти годы. Как рухнул в пропасть и поднялся — благодаря Наде.
Под конец я назначил ей свидание.
Нет, она мне не ответила, я не оставил адреса, по которому можно было бы ответить.
Я мог бы ей позвонить, это правда. Но в разговоре по телефону я бы слишком разволновался: от звонков я отвык, а после всего, что ей наговорили относительно моего психического состояния, она могла бы принять мое волнение за нечто другое…
Равным образом я не хотел, чтобы она отвечала мне слишком быстро. У меня нет уверенности в том, что я способен правильно расслышать ее ответ — не важно, утвердительный или отрицательный.
И я просто назначил ей свидание. На день как можно более близкий — но так, чтобы она успела подготовиться… если захочет прийти.
Я спрашивал себя, какой день и какое место выбрать. И решение пришло само собой — совершенно очевидное. Нужно просто повторить наше первое свидание. 20 июня, в полдень, набережная Орлож. Между двумя башенками.
Да, 20 июня будет завтра.
Ведь пришла же она тогда, почему бы ей не прийти сейчас? Вы в это не верите?
Воскресенье
Мы расстались на заре. Обменявшись рукопожатием — теплым, признательным с той и с другой стороны, но без всякого помышления о новой встрече. И без того вопроса, к которому я готовился: какие у меня намерения относительно этих заметок, которыми заполнены шесть исписанных торопливым почерком блокнотов? Я бы ответил, что сам еще не знаю, — разве можно было предвидеть, что история его двадцать лет будет дремать под этими дерматиновыми обложками? Но он ничего не спросил. Думаю, у него появилась привычка разбрасывать жизнь свою по дороге, никогда не останавливаясь, чтобы подобрать ее.
Заметил ли он, что в моем последнем взгляде, брошенном на него, мелькнула тревога? Заподозрил ли он мою хитрость? Полагаю, он был уже слишком поглощен предстоящим свиданием, чтобы уделить мне хоть малую толику своего внимания. Я оказался у него на пути в тот день, когда часы тянулись невыносимо медленно. Я заполнил пустоту, быть может, утолил также не осознанное им самим желание запечатлеть свое существование на бумаге. Теперь ему хотелось, чтобы я оставил его одного. И я вышел из гостиничного номера.
Я не гордился тем, что собирался сделать, — но и не стыдился этого. Я просто должен был это сделать, вот и все. За несколько минут до полудня я пришел на место его свидания. Однако позицию занял не на набережной Орлож, а напротив, на другом берегу Сены, на втором этаже кафе. Мог ли я поступить иначе? Это явилось закономерным итогом предшествующих дней. Мне хотелось узнать, существует ли на самом деле эта женщина, как она выглядит, придет ли на свидание и что это будет за свидание после двадцати восьми лет разлуки.
Я сказал, что не гордился и не стыдился? Нет, за одну вещь мне было немного стыдно — я взял с собой бинокль. Без него было не обойтись. Не знаю, что говорят гиды по поводу ширины реки в этом месте, но я достаточно часто прогуливался по набережной, чтобы убедиться, как непросто что-либо разглядеть на другом берегу. Если человек ходит взад-вперед, если точно известно, что он там должен быть и у него знакомый тебе силуэт, седая голова, склоненная набок шея — тогда узнать его еще можно. Но как увидеть выражение лица, нетерпеливый взгляд, беспокойные движения рук? И догадаться, что в одной из них он сжимает нечто похожее на букетик запоздалых ландышей…
