— Махадэви не ждет! Черная богиня не ждет!
Он понял, что значит окрик жреца, лишь когда его стащили с жертвенника и отволокли на прежнее место. Кажется, казнь откладывалась, но это было уже неважно. Он был отрезанным от страстей, опустошенным, увядшим для мира, как высохшее и лишенное запаха яблоко; он наблюдал за происходящим лишь краем своего сознания, равнодушно и отрешенно.
…Вот старик подошел к жертве, лежащей под баньяном, и обнажил ее… Вот он разразился громкой бранью: у мерии от страха опорожнился кишечник… Вот у ручья, куда оттащили несчастного, послышался вопль — это мальчик, осмелев от отчаяния, укусил Рыбоглазого… Вот бхайравы вливают в горло жертвы одуряющее зелье, и та обвисает на их руках… Вот старик, присев на корточки, натирает худенькое, ставшее податливым тельце желтоватой мазью… Вот на шею мальчика накидывают венок из алых цветов патали… Вот жертву кладут животом на каменное ложе… Для мальчика лет восьми-девяти ложе слишком огромно, кровь может не собраться в углублениях, и старик с Рыбоглазым спорят, как лучше разместить жертву на алтаре… Вот двое помощников размахивают трещотками из человеческих костей, а Ангулимала, хохоча, словно в него вселился десяток ракшасов, отплясывает вокруг алтаря, и пальцы ожерелья стучат по его волосатой обезьяньей груди… Вот жрец встает в середине магического круга и, подняв руки, начинает произносить заклинания, вызывая богиню Махадэви — ужасную, упившуюся детской кровью, но все равно ненасытную, с черным телом, повергающим во мрак все стороны света… Вот Рыбоглазый подает Ангулимале блестящую жертвенную секиру, похожую на жатку, а костер за их спинами полыхает так ярко, что можно разглядеть даже тонкую соломинку, лежащую на земле…
— О, повелитель бхайравов, воплощение тысячеглазого Рудры! Я нарекаю эту площадку именем «Вечнопылающая»! Пусть никто не спасется от твоих пламенеющих смертоносных ликов! Ты сжигаешь вселенную, повергаешь во мрак четыре стороны света, поглощаешь людей многими ругами, ты — сама всепожирающая смерть!
А джунгли за спиной жреца живут своей жизнью… Слышны далекие трубные звуки слона… Крик павлина, предупреждающего о появлении хищника… Свист воздуха, рассекаемого крыльями ночной птицы…
— О, Махадэви! В эту темную половину месяца я найду еще семь сыновей брахманов и принесу тебе в жертву. Кровью их глоток я омою жертвенный круг, ветви баньяна обвешу потрохами и поднесу тебе все восемь сортов сочного мяса!..
Старик и Рыбоглазый замерли. Ангулимала широко расставил ноги, готовясь отсечь у живого мальчика конечности: сначала ступни до щиколоток, затем обе голени по колено и бедра по пояс.
И тут что-то сдвинулось в его душе; это было несогласие, чуть слышное несогласие. Он сделал усилие, отгоняя внезапное наваждение, которое могло запятнать чистоту его взгляда, наваждение, которое тянуло его назад, в мучительные узы сансары. И как будто преуспел в этом.
Его снова охватило чувство гармонии, освобождения и покоя. Атман не связан с добром или со злом; каковы бы ни были грех, зло и страдание в мире, они страдание, зло и грех только по отношению к человеку. Жертва и приносящий жертву — одна и та же субстанция; все различия мнимы, ибо все в мире — Атман. Жертва остается жертвой, но в то же время она и палач, а палач — жертва. Между мальчиком, восседающим на слоне, и мальчиком, насаженным на остро заточенный кол, словно дичь на вертел, нет разницы; даже рождение и смерть всего лишь этапы существования духовных сущностей, частиц великого Атмана. Каждый — и жертва, и палач — сами выбрали свой опыт в прежних рождениях. Смерти нет, ибо убитый возвратится обратно по закону кармы.
Но сам он уже освободился от этого закона; он наконец-то отыскал Строителя дома, и этим Строителем оказался он сам. Он был Атманом и он был богом, он был Брахманом и Бхагаваном, у него были все свойства и качества бога, он наконец-то увидел это последнее, самое важное звено Цепи Причинности!.. Его сознание вновь стало прозрачным и ясным, он любовался переливами Атмана.
И вдруг в этих переливах блеснуло лицо Рахулы.
…Секира Ангулималы медленно поднялась над жертвенником; старик и Рыбоглазый, согнувшись, стояли чуть поодаль, держа наготове глиняные миски, чтобы собрать кровь.
— Аум, — выдохнул Сиддхарта, и добрый дух дерева, живший в старом баньяне, возрадовался в своем обиталище.
— Аум! — повторил Сиддхарта, словно лев, оглашающий рыком плоскогорье.
— А-у-ум!! — взревел Сиддхарта, и голос его завибрировал во всех трех мирах, словно звон тетивы великого Рамы.
Глава XIV
НАЛАНДА
1
По полу скользнула большая светло-желтая ящерица и быстро поползла вверх по балке, подпиравшей крышу террасы, — там, наверху, были комары. Он проводил геккона взглядом и сказал:
— Это было давным-давно, когда я покидал Капилавасту… Я уже приготовил веревку, чтобы спуститься в сад через слуховое окно, и вдруг подумал о сыне. Я вошел в покои Яшовати. Там был полумрак, горела лишь лампа с ароматным маслом. Моя жена спала на широком ложе, усыпанном лепестками жасмина, и рука ее покоилась на голове мальчика. О, у него было такое светлое лицо, у моего Рахулы! Я хотел взять его на руки, но испугался, что Яшовати проснется, если я отодвину ее руку… Я ушел, не попрощавшись… А на поляне я вдруг увидел лицо сына, словно опять стоял над его ложем. В то мгновенье я был уверен, что это мой Рахула лежит на жертвеннике! Я сам не заметил, как надорвал путы…
Хозяин дома вытер слезы тыльной стороной ладони.
— Знаешь, накануне того дня на его ложе нашли клок шерсти, и я подумал, что это предвещает беду, — сказал он. — Потом в рисе одной из служанок оказался волос неизвестного человека; а утром, когда мальчик убежал, в дом залетел голубь и оставил след в очаге. О, Сома! Я сам во всем виноват! Ведь это я рассказал ему о Мукалинде!
Сиддхарта без выражения посмотрел на него.
— Ну да! — Брахман чуть не плакал. — О змеином радже и его гонге! Я думал развлечь его этой сказкой… У змей есть свои варны, причем кобры — это брахманы, удавы и водяные змеи — кшатрии, травяные змеи — вайшьи, а гадюки — шудры. Раджа змей Мукалинда — владыка дождя. У него капюшон, как у очковой змеи, а на капюшоне — драгоценные камни. Если ударить в волшебный гонг Мукалинды, пойдет дождь. И однажды на земле стояла ужасная засуха, но семилетний сын брахмана из города Читракута отыскал змеиного раджу и ударил в гонг. О, Сома! Я и подумать не мог, что он поверит в такую нелепицу. А он… он хотел спасти всех от засухи!..
Сиддхарта не ответил — он думал о другом. О том, что теперь для него все потеряно.
— Говорили, что нужно послать в Раджагриху, но я-то прекрасно знал, куда он ушел! Я был в отчаянии и всю ночь просидел у очага, раскачиваясь взад и вперед. Я вспоминал, как он, совсем маленький, впервые появился в моем доме… Его матушка полагала, что во время беременности хорошо смотреть на красивых детей, и красивые дети кишели в их дворе, словно муравьи на медовых сотах. Правда, это не помогло ей пережить роды… Но мальчик и вправду родился красивый, как Индра, с золотистой кожей, с такими изящными и точеными чертами лица! Я сидел у очага и вспоминал, как у него пучило живот от незрелых манго… Знаешь, он никогда не скучал и все увиденное старался изобразить в игре, а получив в подарок безделушку — какого-нибудь глупого глиняного павлина, — светился так, словно ехал на слоне… Однажды он утащил два веера, влез на сливовое дерево и захлопал ими, изображая крик петуха… А когда я ругал его, он молча чесал одной босой ногой о другую… Понимаешь, я вдовец, Сиддхарта, мои сыновья давно выросли и живут в Раджагрихе, и я одинок. Но этот мальчик… Глядя на него, я радовался, как лесная кукушка, завидевшая цветущее манго. О, Сома! Я не знал, как буду жить дальше… — Шарипутра задрожал и прикрыл ладонью глаза. — Прости меня, — сказал он немного погодя, взяв себя в руки. — Я снова готов слушать тебя. Ты говорил о той проклятой поляне.
