Книга Похвала правде - Торгни Линдгрен

И она проникновенно заглянула ему в глаза, протянула к нему руки.

— Можешь показать, что, по-твоему, было дальше? — спросил я и стал прямо перед ней.

Что случилось затем, я точно не помню.

Когда я пришел в себя, оказалось, что лежу я на полу, вмазавшись головой в ночной столик, спину ломит, колени и ступни болят. Протез отстегнулся и отлетел под кровать, я сразу смекнул, он ведь вправду стал частью моего тела. Паула стояла возле своего кресла, держала в руке мой ботинок и пыталась прочесть на подметке название фирмы.

Немного погодя я кое-как поднялся на ноги. Паула помогла мне пристегнуть протез, в одиночку я с ним не совладал. Мы сели и поделили между собой последний глоток водки.

— Вот видишь, — сказал я. — Не могла ты этого сделать. От такого броска он бы на улицу не вылетел, врубился бы в стену. Ты ведь не целилась и не смогла бы попасть в окно.

— Да, — кивнула она. — Я тоже об этом думала.

— И вообще, разве ты решилась бы на такое? Без него тебе не справиться.

— Это верно, — сказала Паула.

— И ты не стояла бы себе спокойно и не читала бы на подошве надпись «Аристократ».

— Да, пожалуй.

— Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы фантазии набирали такую ужасную силу. Нужно всегда держать их под контролем. Коли дашь фантазиям одержать верх, поддельное и настоящее сольются в одно, и ты окажешься совершенно беспомощным.

— Да, — сказала Паула.

— Тебе надо снять грим, — заметил я.

Лицо у нее по-прежнему было накрашено для сцены, мы оба как-то забыли об этом, и выглядела она как кукла. Фарфоровая или пластмассовая. Понадобилось минимум полчаса, чтобы дочиста все отмыть и оттереть, и, когда она вышла из ванной, от нее пахло лосьонами. Зато она вновь стала собой. В последний раз избавилась от маски. Думаю, она это сознавала.

Не помню, спали ли мы вообще той ночью, мы сидели, дремали, болтали, убивая время. На рассвете я по телефону заказал машину, которая отвезет нас в Стокгольм. А еще позвонил Паулину доктору, пластическому хирургу.

— Пауле требуется медицинское заключение, — сказал я, — так как шесть оставшихся концертов необходимо отменить… Нет-нет, она в полном порядке, просто устала, переутомилась и охрипла, ужасно охрипла… Да-да, конечно, я передам, что ты по ней соскучился.

Он обещал подготовить заключение и разослать копии организаторам, адреса я ему сообщил. Музыкантам я черкнул несколько прощальных строк, за подписью Паулы, и вручил записку портье, чтоб передал им: мол, турне закончилось, все было прекрасно, она их любит, «Паула мьюзик» выплатит им гонорар согласно договору; целую, обнимаю и все такое. Гримерный ящик Паулы я тоже отдал портье и велел сжечь. Позвонил я и в Шведское телеграфное бюро, сказал, что у Паулы разболелось горло, ничего страшного, ей нужно немного отдохнуть, вскоре она вернется.

Перед отъездом мы заглянули к телохранителю. Он не спал, лежал, смотрел в потолок и по-прежнему дрожал. Мы спросили, не хочет ли он поехать с нами, места в машине достаточно. Но он только помотал головой: дескать, не рискнет, лучше попробует днем сесть на поезд. Паула наклонилась, расцеловала его в лоб и в обе щеки. Я этого не понял. Не знал ведь, насколько они были дружны. Если можно так выразиться.

Мы думали, сейчас, в половине шестого утра, нас едва ли кто увидит и едва ли кому-то будет до нас дело. Спустились в холл, вместе со своим багажом, и ждали машину.

Тут к нам подошла молоденькая девчушка, лет шестнадцати, не больше, она караулила нас, спрятавшись за колонной. Лицо в царапинах, перепачкано кровью, один глаз заплыл, одежда в лохмотьях, в руках небольшой узелок.

— Ты потрясающая, — сказала она Пауле. — В жизни не видала ничего грандиознее.

— Спасибо, — сказала Паула.

А девчушка развернула узелок. Там оказался кролик.

Потом она рассказала, как спасла беднягу. Она стояла у самой сцены и, когда начался тарарам, вскарабкалась кому-то на плечи и зубами кое-как сумела перегрызть кроликов шнурок. Спрятала зверька за пазуху и стала пробиваться к выходу, иной раз ползком, несколько раз ее вообще сбивали с ног, едва не затоптали. Но все-таки она сумела выбраться, наверно лишь через час-другой, в самом деле рискуя жизнью. Но кролик уцелел. Слава Богу.

И девчушка протянула кролика Пауле, руки у нее тоже были в крови и ссадинах, но она смеялась от радости и гордости. Да, любовь и доброта все-таки существуют.

После этого девчушка убежала.

А мы вспомнили про других кроликов, которые сидели в клетке, где-то в подвале. Я сказал портье, чтобы их отдали на кухню.

Когда к стеклянному подъезду подкатила машина, откуда ни возьмись, вынырнул фотограф. Фотографы способны появиться когда угодно и где угодно. Мы не успели спрятаться, он сфотографировал Паулу, в последний раз, вернее, не только Паулу, нас обоих. Сложенная «Мадонна» прислонена к моему колену, вокруг на полу вещи Паулы, вид у нас усталый и безучастный. Перед нами, на моей дорожной сумке, стоит черный ларец. А кролик в полной безопасности сидит в объятиях моего протеза.

Машина оказалась комфортабельная, мы почти сразу уснули и спали до самого Стокгольма. Один только раз проснулись, в Эдесхёге, сделали остановку и съели по пицце. Посреди пиццерии был устроен загон с овцами. И я отнес туда кролика. Так придумала Паула. Он до сих пор там, кормится ромашками да маками. Из Эдесхёга я позвонил в Стокгольм, в компанию «Паула мьюзик». Поговорил с секретаршей. Вряд ли она знала, кто я такой, но объяснять ничего не пришлось, она была уже в курсе. Не переставая плакала и причитала, да так жалостно, что пришлось сказать ей: мол, все это дело временное, преходящее, для Паулы это вовсе не конец, но ничто ведь не длится вечно. Нужно все отменить — и записи, и концерты, и интервью, и репетиции, и рекламную кампанию, и обеды, и гастроли. И совершенно без разницы — на время или навсегда. Рано или поздно все прекращается.

— Держите позиции, — сказал я.

— Да, — всхлипнула она, — будем держать позиции.