Вера попала на новое место работы через отца, который мог ее устроить уже давно, еще когда Вера только начинала свою трудовую деятельность в качестве помощника продавца. Но отец Веры не хотел устраивать ее в то же учреждение, где работал сам, потому что опасался разных неожиданностей со стороны Веры, и его опасения подтвердились через буквально месяц после того, как Вера устроилась на новом месте и только-только стала различать всех по именам.
Конечно, отец еще заранее опасался, что Вера может осатанеть на новой работе от такого количества мужчин. Что, в конце концов, вполне объяснялось тем, что Вера в течение четырех лет работала за прилавком в бесплодной атмосфере взаимного оглядывания, вопросов и ответов, в атмосфере разговоров старших продавщиц между собой; другую душу это могло и не затронуть, но отец точно видел теперь уже одно, что Вера верит всем мужчинам, кроме него. Отец говорил ей, что так слепо верить нельзя, что надо тоже быть хотя бы гордой девушкой и не терять себя до такой степени и не плакать каждые два месяца до потери сознания, и все это начиная с шестнадцати лет.
Своей властью отец давно бы отправил Веру в колонию, и он об этом ей говорил денно и нощно, хотя и ничего не предпринимал, а потом ей исполнилось восемнадцать лет. Но надо сказать, что и в четырнадцать, и в двенадцать, и даже в десять лет Вера была физически развита почти как в восемнадцать, не по годам, хотя разум ее, по мнению учителей, сильно отставал от физического развития. Учительница, уважающая Вериного отца, говорила ему, что не представляет, что с Верой будет, когда ей исполнится четырнадцать лет, но Вере исполнилось и четырнадцать, и наконец она добрела до шестнадцати и тут бросила в тартарары школу и самостоятельно устроилась ученицей продавца.
И там, за прилавком, Вера четыре года вела жизнь внешне всем понятную, но внутренне столь же сложную и трудно объяснимую, как жизни всех других людей. Внешне все было понятно, и это бросалось в глаза всем и каждому, и по этой видимости судили о Вере, хотя точно такие же внешние обстоятельства можно было бы найти у тысяч девушек, а ведь каждая девушка существенно отличается от других.
Но все равно это никак не служило оправданием Вере в глазах других, и только подруги, находящиеся в таких же внешних обстоятельствах и внутри этих обстоятельств и, несмотря на кажущуюся похожесть, бывшие натурами все-таки абсолютно разными, только эти разные подруги, при заданных условиях каждая по-своему решавшие свои жизненные задачи, только эти подруги понимали Веру и считали ее существом не от мира сего, существом идеальным и часто говорили ей, хлопая ее по плечу: «Привет от Иванушки-дурачка!» Речь в таких случаях шла не о чем ином, как только о любви, потому что о чем ином могут говорить между собой девушки восемнадцати лет! Конечно, и о кино, и о спорте, и о книгах, и о погоде, и о своих матерях, и о деньгах, и о страшных случаях на улице, и о том, что обман и несправедливость ненавистны, и о детстве, об усталости, что болят ноги и душно, и о непорядках на работе. Обо всем, о чем говорят остальные люди, об этом говорят и они, и этого ничем не скрыть, что они такие же, как все. Но в одном они отличаются от остальных людей — что эти девушки много говорят между собой о любви и дружбе, перебивают, анализируют, пользуются интуицией или просто закрывают глаза на все, откровенничают, плачут и, наконец, приобретают в этих разговорах некоторую жизненную закалку, которая с течением времени запечатывает им рты и оставляет их наедине с собой как-то вести свой одинокий бой.
Но отец ничего этого не принимал и не хотел принимать и брать в расчет то чувство дружбы и снисходительной любви, которое питали к Вере ее подруги, это отец считал просто за коллективное разложение, и поэтому, когда Вера захотела уйти из магазина, он полностью поддержал ее и решился устроить ее в свое учреждение, где все будет под боком и можно будет наладить информацию о том, как ведет себя Вера, с припуском плюс два-три дня.
Он, конечно, учитывал и то, что Веру, наблюдавшую до тех пор жизнь из-за прилавка, можно считать как бы еще не жившей в этом мире, как бы монастыркой или выпущенной из девичьей колонии со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но отец надеялся на себя и придавал себе в дальнейшей жизни Веры очень большое значение, значение несказанно преувеличенное, опять-таки основанное на регулировке каких-то чисто внешних обстоятельств.
И эта порочная система не замедлила дать о себе знать, потому что, зная все, отец ничего не мог изменить, потому что ничего незаконного не происходило. Отец Веры вскоре после того, как она приступила к работе, получил сведения о том, что Вера ведет себя не то что неприлично, но просто как-то странно радостно и, еще не успев оглядеться, еще не узнав как следует всех в лицо, она уже ведет какие-то длинные разговоры по внутреннему телефону и в коридорах и вообще чувствует себя как на балу, чему свидетельством безмерный грим, который эта молоденькая финтифлюшка накладывает на кожу лица. И по лицу ее уже заметно, что она готова броситься в пучину наслаждений с кем бы то ни было, потому что, после стояния за прилавком, очевидно, все мужчины казались ей полубогами, несущими в себе возможность любви.
С припуском плюс два-один день отец Веры узнавал, например, цепенея, что Вера уже отстукала на машинке кому-то письмо и с ликующим видом отнесла его в экспедицию. В письме, узнал далее отец, адресованном какому-то Драчу И.Э., Вера благодарила за возвращение 5 (пяти) рублей и сообщала, что адрес Татьяны дать не может, потому что, во-первых, Татьяна не давала ей на то никаких полномочий, а во-вторых, адрес этот ей неизвестен. «С огромным уважением и еще раз спасибо за пять рублей — Вера Сергеевна» — так кончалось это письмо. Отец постепенно успокаивался, подсчитав в уме, что это всего-навсего отголосок двенадцатидневного Вериного отпуска, который она отгуляла в доме отдыха.
Далее отец узнал, что Вера настоятельно добивается свидания с одним лысоватым, спортивного вида сотрудником на предмет разговора о том, что этот сотрудник последнее время, а именно после их совместной поездки на его машине как-то после рабочего дня, вдруг стал избегать Веру и через Верину приятельницу передал, что «сейчас не время», а на самом деле это было просто следствием жуткого скандала, который ему закатила жена-балерина, которой все стало известно, хотя лысый катал Веру по далеким окраинам, избегая тех мест, где жили знакомые.
Конечно, для Веры многое все же осталось неизвестным, она, можно сказать, так ничего и не узнала, и образ вечерней прогулки в машине под звон джаза долгое время преследовал ее, оставался эталоном недостигнутого счастья и ушедшей любви, и Вера месяц ходила печальная, готовая любить всю жизнь далекий образ.
Отец, правда, порывался открыть Вере всю правду, всю смехотворность ее любви и страданий, но он так и не смог, как в свое время не смог отдать Веру в колонию, а тем временем подоспело следующее событие. Веру попросил остаться на вечер поработать под диктовку талантливый молодой сотрудник, ас своего дела, недавно романтически подавший на развод с мотивировкой «из-за отсутствия детей», которых у него действительно не было, и, ко всему прочему, владелец пустой кооперативной квартиры.
