Глубокая тишина, оба молчали. Мимо вжикнула восьмерка, восемь гребцов в едином ритме. Пропуская их, Макс поднял весла над водой. Мария улыбнулась ему. Она его любила. У нас наверняка родится мальчик, маленький белокурый Макс, думала Мария, а бусины капель, словно расплавленный свинец, сыпались на зеркало вод.
* * *
В воскресенье она сочла за благо отправить Макса к мессе одного. В ее положении, сказала она, преклонять колени не слишком полезно. Но это была не единственная причина, по которой она осталась дома. Во время беременности, когда столь многое изменилось, она пришла к убеждению, что вера должна вырастать сама собой, как ребенок под сердцем у матери. После ухода Макса старый Кац, опираясь на трость, поднялся наверх к дочери, предложил выпить на террасе чайку. Некоторое время они молча сидели в креслах, потом папá сказал:
— Ну-ка, выкладывай, милая моя, мне не терпится. Ты получила письмо, конверт в жирных пятнах. Что он тебе пишет, мой старинный друг Федор Данилович?
— Боюсь сказать.
— Он хочет от тебя отделаться?
Она прикусила губу. Потом положила руку на предплечье папá и сказала:
— Не пугайся!
Он вздрогнул. Посмотрел на нее, воскликнул:
— Нет, неужто правда?
— Да, — прошептала Мария. — Ученица мастер-класса.
— Ученица мастер-класса… У великого Федора Даниловича Фадеева!
— Со следующего семестра, — добавила она, — после родов. Он дал мне несколько домашних заданий, в частности Первое интермеццо Брамса.
— Мы победили, сокровище мое, мы победили! Ученице Федора Даниловича откроются сердца метрополий, подмостки концертных залов и не в последнюю очередь бумажники ловких агентов. «Стейнвеи», «Бехштейны» и «Бёзендорферы» падут на колени, умоляя: играй на мне, виртуозка!
Она рассмеялась. Папá отпил глоток чаю и спросил:
— Кстати, ты обратила внимание на самшитовую изгородь? Она выросла на целых десять сантиметров. Мы правильно сделали, когда беспощадно ее подстригли.
— Да, хороший год. Еще чайку?
— Пожалуй, мне не повредит глоточек виски. Изумительный нынче день, по-моему.
Мария принесла поднос с виски, налила ему.
— Думаешь, ты будешь счастлива с Майером?
— Думаю, да. Почему ты спрашиваешь?
— Потому что никогда его не вижу. Недавно он вышел из кухни и, представь себе, поздоровался. Очень мило с его стороны.
Мимо проплыл прогулочный пароход, исчез в туманной дымке, вероятно, это его последний рейс, конец сезона.
— Брамс, — сказал папá. — Значит, начинаем с Брамса. А что еще?
— Разное. Ноты пришлют на той неделе, с аппликатурой Фадеева, которую впишет секретарша.
— Может, отблагодарим ее шелковой блузкой, как ты считаешь? — Он выпил виски. — Налей-ка еще!
Мария медлила.
— Папá, Лаванда сказал…
— Лаванда, Лаванда! Лаванда устарел, так и запомни. Отстал от времени. Если б твой Майер пораскинул мозгами, давно бы послал тебя к другому врачу.
— Вот как, неужели?
— Мне вдруг стали нравиться горы. Никогда я их не любил, а теперь они мне нравятся. Знаешь, я не удивлюсь, если родятся близнецы.
— Близнецы?!
— Да, близнецы. Твой брат всегда так радуется, когда крестит их. Но прежде мы отпразднуем твой день рождения, устроим настоящий прием, с холодными закусками, с музыкой и фейерверком…
— Папá, мой день рождения давно прошел.
— Правда?
— Помнишь мое тринадцатилетие, тогда, до войны?
— У мадам Серафины…
— В гостинице «Модерн»…
— Когда мы вошли в столовую, муссолиневские чернорубашечники повскакали со стульев.
— В Генуе, милая моя, твой отец вырвал себе сердце из груди. И все напрасно.
— Напрасно?
— Нибелунги пощадили нашу страну. С тем же успехом мы могли остаться дома. Но твой брат так меня донимал. Корил, что я ставлю под угрозу твою жизнь, твой талант, твое великое дарование!
— Там нет роялей…
— Ну, кой-какие все-таки есть. Правда, ужасно расстроенные! С прогнившим нутром! Моцарт на них звучит как Шёнберг. По клавишам ползают муравьи, жуки и прочая нечисть. Они даже войлок на молоточках сжирают. Ты мне не веришь?
— Нет, — засмеялась она, — ни единому слову.
— Почему?
— Потому что ты никогда не был в Африке.
Он обиженно заворчал.
— Да ладно, папá. Это замечательная история.
— Это чистая правда, и когда ты будешь рассказывать своим детям про их деда, то покажешь им орден, которым англичане наградили меня за победу в чемпионате. Он лежит у меня где-то в шкафу, со старыми шляпами.
— Ах, я понимаю, — вдруг воскликнула она. — Ты имеешь в виду, что у обеих будет по ребенку — у Марии Кац и у Марии Майер… Папá? Ты спишь, папá?
Он большими глазами смотрел на нее.
— О чем бишь мы говорили? Я потерял нить, прости…
В пути II
На аварийном участке, под вечер.
Мария стояла у отбойника, в длинной веренице автомобилистов, смотрела в пустынный простор, надеясь, что аварию скоро ликвидируют. Чуть дальше впереди на крутом откосе виднелись следы колес и легковой автомобиль, боком зависший на склоне; из-под капота валил жирный черный дым. Мерзко пахло машинным маслом, бензином и горелой резиной. Пожарные поливали остов автомобиля пеной, а солнце проступало сквозь бурую завесу как круглый диск без лучей. Долго ли придется ждать? Когда поедем?
Она сердилась. Могла бы заранее принять это в расчет. В конце летних отпусков, когда все возвращались домой, частенько случались аварии. Движение встало, причем в обоих направлениях, над магистралью нависла напряженная тишина. Не повезло. Теперь она снова потеряет время, которое успела наверстать. Да, как нажито, так и прожито.
Из глубины ландшафта, мало-помалу нарастая, послышался вой сирены, вероятно «скорая помощь».
Голые, сжатые поля.
У горизонта уборочные машины.
И послеполуденная духота, бессмысленное стояние, ожидание, раздумья. Мужчины всегда стоят, верно? У алтарей, в парламентских кулуарах, на приемах, на рыбалке, в карауле, на кафедрах, за ораторскими и дирижерскими пультами, в танковых башнях и на постаментах памятников. И конечно же одному из этих возвращающихся домой отпускников хватило бесстыдства прямо из толпы, облепившей парапет над летним ландшафтом, пустить струю мочи. Спору нет, незадолго до эпохального конгресса, где Майер выступит со своей программной речью, обижать инструкторов никак нельзя, мальчугану это известно. И что действовала она по поручению Майера, ему тоже известно, как и то, что инструкторам она симпатизирует не больше, чем он сам. Надо было коротко упомянуть о приглашении на этот идиотский матч, и баста, так нет же, ей зачем-то понадобилось добавить, что на стадионе он будет в гуще простого народа. И что ей, матери, ничуть не мешает, что Падди из простой семьи. Господи, какая неприятная оплошность! А дальше? Хотела ее загладить — и совершила еще одну!
