Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 46
У отца как-то никогда не получалось счастья. Так и не получилось.
В сорок шестом он уже приготовился к мирной жизни и даже обзавелся на первое время жильем для себя, матери и трехлетнего меня…
Да, забыл: я родился в результате приезда отца с фронта не то в связи с контузией, не то на переформирование, так я и не уточнил, пока было у кого. И мать ездила к нему в уральский город Троицк из Новосибирска, где жила в эвакуации…
Так вот, отец купил жилье – половину зимней дачи в подмосковной Загорянке. Полдачи тут же ограбили. Мать и я еще не успели туда переехать, а отец возвращался поздно вечером и увидел мелькнувший в окне свет фонарика. Как раз в этот день офицерам приказали сдать личное оружие в части на хранение – слишком много стрельбы бывало в московских ресторанах, где под «Рио-Риту» шло буйное веселье уцелевших… Он сообразил сойти в сторону с тропинки, ведущей к крыльцу, и тут фонарик в окне погас, и две тени мелькнули мимо него – только ветерок смерти пролетел: прямо на крыльце лежал топор, брошенный им утром, и если бы он перекрыл дорогу грабителям, им было бы некуда деваться. Задним числом он испугался так, как не пугался за всю войну.
…В общем, демобилизация и хорошая жизнь не получились. Его вызвали в управление кадров и объяснили, что ему, как достойному офицеру, имеющему хорошее техническое образование, Родина доверяет участие в разработке и испытаниях нового мощного оружия – ракет. Переподготовка организована на базе артиллерийской академии имени Дзержинского.
И через год переподготовки мы всей семьей уехали на тринадцать лет в Капустин Яр, на первый советский ракетный полигон, в Заволжье, про которое местные говорили: «За то, что мы здесь живем, положена медаль, а за то, что работаем, – орден». Летом там было сорок жары, зимой – мороза, ветер свистел круглый год, из еды, имевшейся в достатке, – только арбузы и помидоры. Он уезжал на стартовую площадку утром в понедельник и возвращался вечером в субботу. От него пахло спиртом, и, сдирая через голову грязную гимнастерку, он обязательно стукался руками об потолок – мы снимали подвал под деревенской хатой. До нас в нем держали ягнят.
* * *
Он был очень остроумен, полон иронии – при том, что в общепринятом смысле был малокультурным человеком. Писал он, например, так: «ПроведИно 5 (пЬять) пусков». Никогда не рассказывал анекдотов, только описывал действительные случаи, но видел их таким ироническим взглядом и описывал так смешно подобранными словами, что слушатели покатывались. Я помню его рассказ о торжестве по случаю какого-то трудового достижения ракетного конструкторского бюро Михаила Янгеля (где, получив перевод из Капустина Яра в Днепропетровск, отец служил последние свои армейские годы начальником военной приемки). К самому Янгелю он относился с уважением и симпатией, но бывшее на банкете московское и местное партийное начальство описывал издевательски. Один московский чин что-то возбужденно объяснял местному, при этом он наступал, а абориген отступал. В конце концов провинциал, притиснутый к столу, сел в торт, но продолжал почтительно слушать товарища из центра и понимающе кивать…
Возможно, именно чувство юмора помешало ему дослужиться до генерала, а не только пятый пункт, которому в армии придавали меньшее значение, чем в большинстве других советских ведомств. Во всяком случае, похоже, что он сам считал именно так – однажды мне сказал прямо: «Ты со своими шуточками карьеру не сделаешь». И оказался совершенно прав. Дело не в шутках – дело в том, что они обнаруживают отношение человека к карьере, а она неуважения не прощает.
* * *
Мы до поры непримиримо спорили о политике, он не принимал мою глубоко антисоветскую – лет с тринадцати, откуда что взялось? – позицию. Его вера в советский строй основывалась на фундаменте совершенного незнания реальной советской жизни. Десятилетиями он проводил на службе едва ли не круглые сутки, только спал дома, деньги получал большие – еще его капитанского месячного жалованья со всякими «полигонными» и «за секретность» надбавками в начале пятидесятых хватало на «москвич» – и ничего не мог знать про то, что знали все обычные люди. Потом его отправили в раннюю отставку (его должность сразу после этого сделали генеральской), он устроился работать рядовым инженером – и через две недели сказал мне: «Если бы мне было столько лет, сколько тебе, я отсюда пешком ушел бы…» Как раз поднималась третья волна эмиграции.
Это был едва ли не единственный случай, когда я его не послушал. Но больше мы о политике не спорили.
* * *
В чем состояло и как проявлялось его мужество? В абсолютно неукоснительном следовании собственным жизненным правилам и сознательном, принципиальном, насколько я теперь понимаю, отказе от всех внешних проявлений мужества.
Всю жизнь – во всяком случае, после войны – он очень много работал и довольно много зарабатывал. При этом он делал едва ли не всё, особенно в последние годы, по дому, от покупки продуктов до мытья полов, от ремонта крана до пришивания пуговиц. Однажды утром, почему-то придя к родителям очень рано – они тогда уже жили в Москве, на Студенческой, – я стал свидетелем того, как отец собирался на Дорогомиловский рынок. Мать, как неграмотному, прочитала ему вслух список покупок, потом вручила эту бумажку и примерно достаточные деньги… Отец спокойно смотрел несколько в сторону. Я вызвался составить ему компанию – честно говоря, хотел помочь донести сумки. По дороге бестактно спросил, не надоело ли ему, что им всю жизнь командуют, то генералы, то вот мать, то есть жена… Ответа не было. Мы шли рядом, я покосился на него и увидал странную усмешку на его лице. Заметив мой взгляд, отец только пожал плечами. Дальше мы шли молча, разговор на эту тему не возобновлялся никогда. И со временем, вспоминая эту усмешку, я понял, что в ней было – высокомерие, вот что. Отстаивать свои мужские привилегии хозяина он считал ниже своего достоинства, вымыть полы ему было проще, чем осуществлять свое право их не мыть.
Он много и тяжело болел – будучи от природы здоровым человеком. Три раза его оперировали по поводу рака, два раза он после этого возвращался на службу, в третий раз он уже был в отставке, но и тогда после больницы вышел на работу. И работал до того дня, когда его увезли в больницу уже без возврата… При этом он не стесняясь жаловался на болезни, и в этом тоже было высокомерие – он считал ниже своего достоинства строить из себя железного супермена, «настоящего мужчину».
В армии он был большим начальником, в военной приемке у него служили несколько десятков офицеров – но работа рядового гражданского инженера после отставки, кажется, нисколько не задевала его самолюбия. Всё то же высокомерие.
Я не унаследовал от него много хорошего, а вот то, чего не надо бы…
* * *
Жизнь в военном городке в пятидесятые странным образом сочетала черты классического, купринского русского армейского гарнизона с бытом гулаговской шарашки и советского рабочего поселка. По утрам офицерские жены шли на рынок, расположившийся в нейтральной зоне между обнесенным колючкой городком и ближним селом Капустин Яр (в бытовом произношении жителей городка – Кап Яр), в котором большая часть народу была из бывших ссыльных и украинских переселенцев. На обратном пути женщины ревниво заглядывали в чужие неподъемные сетчатые сумки-«авоськи» – тратить много на еду считалось хорошим тоном. Те, кто оставлял на рынке деньги поменьше, считались скрягами, даже хуже – скопидомами, «кулаками». О них презрительно мимоходом говорили «на “победу” собирают» или «в Сочах всё потратят». Наша семья всё тратила на рынке, машины у нас не было (появилась у меня, да и то слишком поздно), а в Сочи и на Рижское взморье на весь длинный отцов отпуск ездили с деньгами, которые он брал в офицерской кассе взаимопомощи и потом весь год отдавал…
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 46
