— Тебе плохо?
— Голова побаливает. Все, уже проходит. Послушай, у тебя есть новости по поводу Ландо Русского?
В коридоре Сисерон присел на подоконник и достал сигареты. Предложил одну Конде и, увидев, как у того трясутся руки, неодобрительно покачал головой:
— Ландо Русский уже запел. Мы устроили ему очную ставку с двумя арестованными из Луйяно, и те опознали его как человека, который продал им марихуану в Эль-Ведадо. Ландо Русский признал этот эпизод и назвал фамилии еще двух покупателей. Однако утверждает, что сам купил марихуану у какого-то сельского жителя из Эскамбрая. Думаю, врет, но мы в любом случае проверяем.
— Послушай, в деле убитой учительницы всплыло одно имя… Этот человек может оказаться родственником Ландо — Ласаро Сан Хуан, учащийся Пре.
Сисерон задумчиво посмотрел на свою сигарету:
— И ты хочешь поговорить с Ландо?
— Разумеется! — подтвердил Конде и снова принялся втирать в лоб китайский бальзам. Резкое тепло от темной мази проникло в кожу, и головная боль начинала отступать.
— Ну так нечего откладывать на потом. Пошли!
Сисерон открыл дверь маленькой комнаты для допросов и вызвал конвойных.
— Уведите арестованного, — приказал он и сел рядом с Конде лицом к двери, чтобы видеть, как выходит из кабинета Ландо Русский.
Лицо у того заметно побледнело, красноватый цвет, свидетельство разгульной жизни, улетучился, и его сменил серый оттенок страха. Он чувствовал, что петля сжимается, и неожиданные вопросы о его родстве с Ласаро Сан Хуаном помогли выбить опору у него из-под ног.
— Он созрел, Сисерон, — подытожил Конде и закурил сигарету, отложенную до конца допроса.
— Пусть посидит, подумает немного. Сейчас пойду его дальше раскручивать. А ты что будешь делать?
— Хочу сначала переговорить с Дедом. То, что Ласаро — племянник Ландо Русского, может произвести в Пре эффект разорвавшейся бомбы. Поэтому хочу еще раз напрямую услышать от майора, что он дает мне карт-бланш, чтобы я шел до конца — куда след приведет. На Ла-Вибору может пролиться дождь из дерьма. Не хочешь пойти вместе со мной к Деду?
— Пошли, хочу посмотреть, что из этого выйдет. Послушай, Конде, Ландо уж слишком упорно выгораживает кого-то. Видать, это кто-то с большими связями.
— Ты тоже думаешь, что существует мафия?
— А кто еще так думает?
— Один мой приятель…
Сисерон помедлил мгновение и сказал:
— Если мафией считать организованную группу людей, занятую преступным бизнесом, то да, думаю, существует.
— Креольская мафия и семейное производство марихуаны? Не болтай ерунды, Сисерон! И как ты их себе представляешь? Мулаты в белых гетрах, трескающие неаполитанские спагетти тут, на Кубе, в восемьдесят девятом году, когда у нас в дефиците даже томатный соус?
— Да, я болтаю ерунду, потому что на самом деле на кону большие деньги, а травку ту не выращивали в Эскамбрае, и ее не прибило течением к отмели. Ее доставили напрямую в руки тех, кто способен организовать сбыт. Так что мы имеем дело с реальным, хорошо организованным преступным сообществом, готов держать пари на что угодно.
Конде спешил и потому злился на нескончаемый лабиринт переходов и лестниц. Стоило открыть одну дверь, как сразу за ней оказывалась другая. Наконец осталось толкнуть последнюю, в приемную начальника, где за столом сидела Маручи и разговаривала по телефону.
— Красотка, мне срочно надо к вождю племени, — выпалил Конде с порога, подошел к столу и оперся на него сжатыми кулаками.
— Уехал с час тому назад, Марио.
Конде выдохнул и глянул на Сисерона. Потом пожевал верхнюю губу и спросил:
— А куда уехал этот человек, Маручи?
Девушка посмотрела на него круглыми глазами и перевела взгляд на Сисерона. Терпение Конде не выдержало испытания такой длительной паузой.
— Послушай, крошка… — повысил он голос, но девушка перебила его:
— Так ты, значит, ничего не знаешь?
Услышав этот вопрос, Конде выпрямился. Тревожные звоночки зазвенели наперебой:
— Что случилось?
— Там уже вывешено внизу, на доске объявлений… Умер капитан Хоррин. В одиннадцать утра. У него случился обширный инфаркт. Майор Ранхель сейчас в больнице.
Я играл во дворе. Не знаю, почему в тот день не пошел с дедушкой Руфино, и не гонял мячик за домом вместе с другими лоботрясами, и не устроил себе сиесту, как велела мне мама — смотри, какой ты худой, сокрушалась она, наверное, у тебя глисты. Я находился именно во дворе — как раз выковыривал из земли червяков, похожих на глистов, и бросал голым петухам, а те заглатывали их целиком сантиметр за сантиметром, когда старуха Америда прибежала домой, а дверь ее дома находилась в точности напротив нашего двора, вопя во все горло: «Убили Кеннеди, убили этого сукина сына!» В тот день я осознал, что существует смерть и, самое главное, невыносимая тайна смерти. И приходской священник не стал особенно спорить, когда я перестал ходить в церковь, отдав предпочтение футболу, — думаю, потому что я усомнился в его мистических толкованиях границ смерти: моей веры не хватало на то, чтобы принять существование вечного мира, поделенного на небеса для праведников, чистилище для тех, кто ни то ни се, преисподнюю для злодеев и лимб для невинных младенцев. Я не мог принять эту чисто умозрительную теорию, которую никто никогда не проверял на практике, хотя с моей стороны были честные попытки представить себе человеческую душу в виде прозрачного мешочка, наполненного легким газом красноватого цвета и подвешенного к ребрам рядом с сердцем, который в момент расставания с жизнью взмывает вверх наподобие выскользнувшего из рук воздушного шарика. Единственное, в чем я тогда убедился, — это в неотвратимости смерти, в ее повсеместном присутствии в реальности пустоты, которую она оставляет после себя, — было и нет ничего, и сама смерть есть ничто. Многие народы по всему миру испокон веков так или иначе тешат себя надеждами на воображаемую альтернативу пустоте после смерти, поскольку с момента сознательного восприятия людьми реальности своего существования одна только мысль о пребывании человека на земле, как о мимолетном состоянии между двумя «ничто», стала для них источником великой печали. Вот почему я не могу привыкнуть к смерти, она всегда застает меня врасплох и ввергает в уныние. Ведь это очередное напоминание о том, что и моя смерть приближается, так же как смерть моих близких, а значит, все, чем я грезил и жил, что любил или ненавидел, тоже обратится в ничто. Кем был, чем занимался, о чем думал дед моего прапрадеда, тот самый, от которого не осталось ни фамилии, ни следа? Кем станет, чем займется, о чем задумается мой предполагаемый праправнук конца двадцать первого столетия? Если, конечно, сподоблюсь зачать того, кто будет его прадедом. Страшно не знать своего прошлого, но иметь возможность влиять на будущее: этот праправнук будет жить, только когда я продолжу цепочку, как и мне выпало жить, потому что тот неведомый дед моего прапрадеда продолжил цепочку, протянувшуюся к нему от первой человекообразной обезьяны, ступившей ногами на землю. Мы с Гамлетом созерцаем один и тот же череп — не важно, звать ли его Йорик и был ли он шутом, или это Хоррин, капитан полиции, или Лисетта Нуньес, искательница приключений конца двадцатого века. Не важно.
