Когда она согласилась на мои уговоры приехать и работать с нами, так сказать, под моим руководством, это было согласие женщины, которой предначертано стать святой. Признаюсь: я попросил ее так себя и вести. Но все, что она делала, было абсолютно естественно… Начало всему было положено еще в калифорнийской коммуне, где я услышал о судьбе ее детей. Я попросил ее сыграть роль женщины, переживающей боль чудовищной потери и приехавшей так далеко, в Мексику, чтобы полностью посвятить себя Богу. Потом я рассказал людям на ферме, как она потеряла своих детей. О несчастье, которое ничто не загладит, об одной из историй, которые в Мексике воспринимаются как реальные и понятные даже совсем неграмотным.
Молоденькие девушки на нашей ферме… Трудно даже сказать, бывают ли они когда-нибудь серьезными, часто кажется, на уме у них только парни, но и они были растроганы. Они растут в таких глухих уголках гор, где, если зазеваешься, тебя укусит скорпион, и отправляются учиться грамоте к миссионерам. Пожив в интернате при школе и вкусив плоды цивилизации, они уже не способны вернуться домой и спускаются на равнину, в Мехико. А там выясняется, что для них только два пути: либо в прислуги, либо в проститутки… Священник привозит их к нам, надеясь, что мы превратим их в достойных женщин…
И даже эти девушки хорошо знали, что Мариэ — страдающая мать, приехавшая в мексиканскую глушь, чтобы, жертвуя собой, обрести хоть какое-то душевное успокоение. Все поверили в эту роль. Да и никакая другая не соответствовала бы ей больше. Потому что все это правда — и пережитое ею, и даже причина, по которой она приехала на мексиканскую ферму. Ей нужно было просто жить, сливаясь с теми, кто вокруг, но оставаясь самой собой. Прошло какое-то время, и я уже и сам не понимал, почему нужно было потратить столько сил, чтобы она наконец согласилась приехать…
Но когда я впервые увидел ее в Калифорнии и потом, в Мехико, ее веселость казалась такой естественной. Никаких признаков отчаяния из-за той ситуации, в которой она тогда оказалась, и даже из-за потери детей.
Я вспомнил, что когда в Мехико он уговаривал ее переехать на ферму, они говорили и о религии — я знал это из письма Мариэ, — а сам Мацуно был давно воцерковленным человеком. Но сейчас он не делал попыток объяснить ее жизнь в религиозных терминах и говорил как простодушный честный фермер, придавленный тяжким горем.
Повернувшись к Асао, я спросил его, а что он думал о Мариэ.
— Мне было всего двадцать лет… и я никогда раньше не знал такой женщины: такой образованной и в то же время веселой, свободной, не поддававшейся мелким заботам. Вы знаете: мы трое были неразлучны, а она была старше нас и к тому же красавица. В отношениях не присутствовало ничего сексуального, но, оглядываясь назад, я понимаю, что когда мы были с ней, желание витало в воздухе. Было приятно находиться рядом, выполнять ее поручения. Нам было хорошо всем вместе, и она все время чему-нибудь нас учила.
Однажды мы оказались в курсе одной неприятной интимной истории, в которую она попала, и сделали все возможное, чтобы помочь ей. Двадцатилетним парням редко доводится оказывать помощь женщине, старшей по возрасту, интеллектуалке… Мы были тогда так молоды, что и не представляли себе, как все непросто и у нее там, где дело касалось секса… Ее саму это смущало, но и забавляло. А ведь тот парень со своей записью на пленке накидывал ей на шею петлю. Но мы все время были неподалеку, старались помочь. Хотя разобраться в том, что на самом деле случилось, смогли вы, К.
А вот дальше нас ожидало не какое-нибудь рискованное приключение, а гибель ее детей… И тут мы оказались совершенно беспомощны. Удар пришелся прямо в сердце. Не находилось слов, способных ее утешить, мы просто стояли и наблюдали — издали. Готовясь ринуться и помочь, если она подаст хоть малейший знак, что нуждается в нас. Думаю, небольшую помощь все же оказывали…
Происшедшее изменило ее. С тех пор мы всегда ощущали боль, которая тяжело на нее давила. Я часто думал, какая это для нее невыносимая работа — оставаться в живых. Я чувствовал к ней уважение, другое, нежели то, что испытывал раньше. И каждый раз, когда я ее видел, казалось, это она подбадривала меня. И мне нередко приходило на ум, что в какой-то момент мы должны сделать для нее что-то очень значительное, соразмерное тому, что она преодолевала…
Мысли об этом были при нас целых пять лет — со времени ее отъезда. Мы ждали, и казалось: если проявим терпение и будем стремиться стать лучше, однажды она пошлет за нами, и это будут не мелочи, в которых мы помогали прежде, а настоящее взрослое дело.
…Я никогда не предполагал, что Мариэ суждено будет пройти через муки последней стадии рака. Или что мы снимем фильм о ее жизни, сделаем его с помощью окружавших ее мексиканцев, которые относились к ней, как к святой. Но теперь я понимаю, что наши ожидания и приготовления были не напрасны… Всегда казалось, что Мариэ крутят какие-то внешние вихри, хотя на самом деле она была стержнем, вокруг которого вращалось остальное. Думаю, это верно и в данном случае; верно, что благодаря ей появилась эта возможность, возможность первой настоящей работы…
Незадолго до этого команда Асао начала снимать сюжеты для телевидения. Они работали над серией программ по заказу довольно известного продюсера (даже я знал его имя), специализировавшегося на серьезных документальных фильмах и привлекающего сотрудников вне студии, что давало возможность удачнее снять эпизоды на натуре, за пределами страны. Однако Асао без колебаний решился расторгнуть контракт и немедленно вылететь вместе с друзьями в Мексику.
— Разве известный продюсер так легко согласится разорвать соглашение, когда ваша работа в самом разгаре? — спросил я, и Асао ответил ухмылкой, показавшей мне взгляд независимого художника на продюсеров, состоящих в штате телеканалов. Ему и его друзьям было около тридцати, но они еще не были женаты и могли ехать куда угодно.
Покончив с разговорами о работе, мы перешли к выпивке, и впервые за долгое время я глотнул пива. Мацуно опьянел быстро и вместо аккуратного трудолюбивого прагматика, каким он казался в присутствии моей жены, наконец превратился в человека, которого я ожидал увидеть, судя по письмам Мариэ. Поведал нам о своей мечте — той, о которой я уже упоминал: показывать фильм про Мариэ в глухих деревнях, под открытым небом, добавив, что хотел бы назвать его «Последняя женщина на этой земле», и явно надеясь увлечь Асао и меня этой идеей. Асао, с удивительной скоростью накачиваясь спиртным, тоже заговорил иначе, чем только что. Когда жена принесла нам закуску и молча присоединилась к компании, разговор в основном вели Мацуно и Асао. Кое-что из этих окутанных алкогольными парами речей запомнилось, и высказывания, приоткрывающие внутреннюю сущность говорящих, заслуживают того, чтобы их записать.
Серхио Мацуно:
«Меня воспитали в христианской вере, принесенной в нашу семью моим дедом, и я до сих пор верую. Этим отчасти объясняется то, что затеял на ферме. Но все мои религиозные идеи просто самодеятельность; у меня нет богословского образования. А вот моя сестра стала монахиней, вошла в одну из обителей Святого Франциска Ксавье — хорошо известного здесь, в Японии, францисканского ордена.
