Для того чтобы взяли в армию нашего двора хотя бы рядовым, надо было проползти в трубе арыка[13]под дорогой, когда там нет воды.
Берта ну никак не смогла бы проползти — она всегда была толстая. Но ее брали в армию, потому что она умела делать «таран» — разбегаться и сшибать врага головой в живот. Яшу-маленького брали за смелость, он орал «Уррррраааа» и стрелял: дых-дых-дых, не переставая.
Я проползала в трубе два раза. Это не страшно, но дышать сильно не надо, потому что пыль щекочет нос, и смотреть надо как корейцы, сощурившись, а то пыль ослепит.
Но меня нечасто брали. Во-первых, по сути приказов у меня было свое мнение, часто не совпадавшее со стратегией Борьки-командира. Во-вторых, из-за неуклюжести. Я часто падала.
Поэтому в битвах я обычно суетилась рядом с воюющими сторонами с замечаниями типа: «Смотри, он заходит слева, бей его слева…» Не все понимали, как это — слева или справа, терялись, да я и сама до сих пор путаюсь, поэтому меня казнили как предателя. Во время казни надо было орать патриотически, например: «Мы все равно победим!» Но недолго, потому что, когда тебя расстреляли у стенки, разговаривать не полагается, надо сползать и мучительно гримасничать.
Даже после казни у меня оставались неясные вопросы. Например, почему только одна сторона считает меня предателем, а другая нет, стоит и смотрит. И не пытается за меня отомстить или наградить посмертно. Пока казнящие клялись умереть и покарать, я раздумывала, кто это «мы» победим и как это «все равно».
Мне не удавалось размышлять быстро, а тем временем уже начиналась другая война, а там надо было хотя бы запасное партизанье место получить.
Иногда не хватало солдат, и меня брали санитаркой. Тогда можно было носиться с лопухами, которые были как бы бинты. Но меня тоже убивали, чтобы победить оставшихся без медицинской помощи обескровленных врагов.
Но чтоб хоронить с военными почестями — это никогда! Или хотя бы медаль из кефирной крышечки дать.
С тех пор я не люблю войну.
Французские лифчики в Ташкенте в 1972 году
Да!
Никогда до и после в моей уже длинной и такой разнообразной, что даже и помыслить не смела, жизни не случалось такого визжачего восторга по поводу абсолютно неодухотворенного предмета.
Ну вы представляете себе лифчики, скажем так, наманганской фабрики «Уртаклар», что означает «товарищи»? Сатин, парусина и еще раз сатин, толстый, белый, танковые чехлы торчком и ряд злых пуговиц. Изделие врезается в сиськи, если они есть, и в ребра, если сисек нет.
Так вот, к делу на этом фоне: у нас жили греческие политэмигранты, коммунисты, периодически утешаемые родственными посылками с не-окоммунизменной родины. То есть маслины съедали сами и угощали соседей, а вещичками спекулировали, фарцевали — или какие еще глаголы жгли тогда сердца людей.
Спекуляция была очень притягательным грехом, типа этого самого под кустом спьяну, но без битья морды.
Так вот мои дорогие подруги детства прекрасные гречанки Галатея, дай Бог ей здоровья, и Янула, царство ей небесное, не обладавшие богатыми родственниками, тем не менее, иной раз не проходили мимо чего-нибудь привлекательного. Но, увы, абсолютно бескорыстно.
И душным августовским вечером впорхнули ко мне, томящейся летом на каникулах у стариков, таинственно развернули газетку, а там… Да, Они! 3 штуки. Ощетинившиеся кружевами, готовые к бою легионеры любви… Fabriqué en France!!!
Понюхать, пощупать, померить, резиночки потянуть… даже носить не надо, не стоит растрачивать эту красоту на нашу серую безлюбовную жизнь.
А потом завернули их обратно и унесли — откуда у нас такие деньги?
Преступные радости
В детстве вообще все разрешенное очевидно и неинтересно.
Если что-то нельзя, то зачем это есть и существует?
Да еще без всякой на то мысли и намерения, как, например, громко и вонюче пукнуть при взрослых культурных гостях, когда они только приготовились слушать, как бабушка с Лидией Александровной петь из Шуберта будут.
Но хрюкать публично — это да, это нарочно, нехорошо и заслуживает наказания!
* * *
Берта, Лилька и я сидели наказанные по домам. Берта и я битые, Лилька отделалась криком.
Ну почему детская радость преступна, почему? Ведь дети — невинные существа, созданные на радость и умиление…
Но не в нашем случае.
У нас в пятом подъезде появилась семья непонятной национальности. Говорили они по-русски так себе, а между собой на непонятном языке. У ихней мамаши росли страшные усы и бородавки, папаша всегда молча проходил по двору трезвый. Вечернее домино с необразованным мужским населением презирал, курить уходил в тупик двора один. Мы подглядывали за ним, но он ничего интересного не делал, стоял-курил.
Но не в этом дело.
Когда ихняя мамаша осмелела, она натянула веревку в тупике и стала там сушить белье. Так многие делали, у нас даже специальное место было, и его охраняли, чтоб мы не играли среди простыней. Но на виду, а она в тупике.
Среди ее белья за простынями были огромные штаны, можно сказать трусы с рукавами в кружевах. Изначально эти штаны были строгие, но она пришила к ним кружева, видно даже, как плохо пришила. Руки-крюки, как говорила про меня моя бабушка. И еще сушились лифчики с большим количеством пуговичек. Так вот, мы повадились там за простынями хорониться и мерить эти штаны и лифчики. Ну конечно, мы ждали, пока они сухие станут, чтоб не пачкать об асфальт.
Но не в этот день.
В этот злосчастный день штаны испачкались. Сильно и заметно.
Берта обернулась ими под платьем — она все равно толстая, никто бы не обратил внимания, и мы принесли их к Лильке стирать, пока ее мамы не было дома, замочили в синьке и хлорке, а потом заигрались и забыли про них.
А тут тетя Римма — Лилькина мама — появилась в боевом настроении постирать белье, приготовить обед и убрать квартиру одновременно. Это у нее бывало, надо было быстро сматываться, пока она нас не захомутала помогать. Только мы выскочили во двор, как раздался крик. Страшный крик тети Риммы. Пришлось бежать назад и удивляться, если там скорпионы заползли или змея. Тетя Римма держала в руках штаны и орала: «Что это? Чье это?» Дальше все произошло как в театре, где все вовремя на сцену приходят, появился ее муж инженер Бергсон и тоже закричал: «Что это? Чье это?» Пришлось признаваться. Произошло по-христианскому, как говорила в подобных случаях моя бабушка: тайное стало явным, и прочие страшные и предупредительные воспитательности оказались уместны. По-христианскому еще прощение полагалось. Но не за такое.
