В тесном темном коридорчике сидело несколько граждан, все с каким-то безнадежным, мрачно-усталым выражением на лицах. «К зубному и то веселей в очереди», — размышляла Наталья. На нее никто даже не взглянул. «Отлично! Вот куда надо ходить, чтобы отдохнуть от непрошеного внимания», — думала она. Но, усевшись на жесткую скамью, почувствовала, что заразилась унынием, которое захлестнуло ее в этом затхлом помещении, точно волной. «Уныние — тяжкий грех», — вспомнила она завет отца. Но помнить легко, а вот выполнить…
Помощник нотариуса Зинаида Львовна оказалась строгой женщиной неопределенного возраста. Первым делом потребовала паспорт, долго изучала его, сверяла фотографию с оригиналом. «Как Мыскин», — подумала Наталья.
— Кем вы приходились скончавшемуся гражданину Полымову Александру Павловичу, 1918 года рождения?
— Никем. В смысле — соседкой по дому. Но мы не родственники.
— Вот как…
— Я его едва знала…
— Неужели? Редкий случай… Мне не приходилось сталкиваться.
Помолчав, Зинаида Львовна скептически оглядела Наталью и спросила:
— Где вы работаете?
— Я художник-колорист. Закончила Суриковский институт в Москве.
— Член Союза художников?
— Нет.
«Участковый, один к одному. Вот как интересно, у нас что милиционер, что нотариус… не видно разницы», — думала Наташа.
— Ну что же, — поджав губы, сказала помощница нотариуса. — Не знаю, чего вы ждали… Но это наследство не исправит вашего материального положения.
— Я ничего не ждала! — воскликнула Наталья. — Это для меня полный сюрприз. Вы не представляете, как я удивилась, когда вдруг получила от вас уведомление.
Зинаида Львовна криво усмехнулась: не поверила.
— Но вы знаете, наверно, закон? Вступление в права наследия — через шесть месяцев.
После чего она принялась долго и занудно перечислять положения закона, что-то такое зачитывать и объяснять. Потом дала какие-то документы подписать.
— Ну что же вы не спросите, что же конкретно завещал вам гражданин Полымов Александр Павлович? Даже странно как-то, с таким я точно еще не сталкивалась… Обычно люди первым делом интересуются, что и сколько. И это нормально…
— Ну не знаю… я же не рассчитывала ни на что… И ясно, что Палым… то есть Александр Павлович, не был богатым человеком… Жил на пенсию инвалида войны… Но морально мне приятно, конечно… И если там есть что-нибудь такое, чтобы оставалось на память о нем… Я была бы счастлива.
— Ну не знаю, не знаю… Денег 19 рублей 71 копейка на сберкнижке. Несколько книг. По истории философии. Вот список. Отдельно в завещании перечислены три предмета. Во-первых, Библия 1781 года издания, в кожаном переплете. Во-вторых, книга религиозного содержания — «Наставления Епископа Бежицкого». В-третьих, личные дневники гражданина Полымова. Вот про них сказано, что они предназначены лишь для гражданки Шониной Натальи Андреевны, доверительно. Конфиденциально. То есть только для ваших глаз. В случае если вышеозначенная гражданка Шонина откажется принять наследство, дневники должны быть уничтожены. Будете отказываться?
— Нет, нет, что вы! Это было бы с моей стороны очень некрасиво. Свинство просто.
— Ну, дело ваше…
Зинаида Львовна снова поджала губы, видно было, что Наташа ей совсем не симпатична.
— А когда можно будет получить дневники?
— Вы, видно, плохо слушали, что я вам говорила! Полгода срок. Если через шесть месяцев завещание не будет оспорено, сможете получить все сразу — и книги, и дневники. И деньги — 19 рублей 71 копейка.
— Я понимаю… но ведь дневники все равно никому, кроме меня, не предназначены. Они должны быть переданы мне — или никому. А с остальным… с остальным можно вполне подождать.
— Закон есть закон. Теоретически и это положение завещания может быть оспорено…
— Кем? У него и родственников, как я понимаю, никого не осталось.
— Что значит «кем»? Да кем угодно. В том числе и государством. Если вдруг окажется, например, что нечто из завещанного представляет собой чрезвычайную историческую или художественную ценность.
— Личные дневники одинокого инвалида войны? Или пара потрепанных книжек? Чрезвычайную ценность? Или, может быть, его гигантские сбережения потребуются государству, чтобы пополнить убывающий золотой запас страны…
— Вы напрасно зубоскалите и тем самым демонстрируете свой правовой нигилизм, безграмотность и пренебрежение к закону.
Зинаида Львовна надулась.
Наташа решила, что время с помощницей больше терять не стоит… Она вздохнула и сказала мягким, спокойным тоном:
— Скажите, а есть у вас директор? Или как он называется — главный юрист? В общем, начальник, руководитель?
— Можете написать жалобу, — ехидно сказала Зинаида Львовна.
— Нет, писать жалобу я не стану. Зачем? Но вот поговорить с начальником — можно было бы. Вдруг он войдет в положение, смилостивится… А то бог его знает, что будет со мной через полгода… И где я буду.
В глазах нотариуса сверкнула какая-то злорадная искра.
— Предупреждаю, разговор будет вполне бесполезный… только время зря потратите — и свое, и наше… Но, если вы настаиваете, пожалуйста, попробуйте записаться на прием к товарищу Полупьянову Сергею Николаевичу… если он найдет время… а я ему кратко изложу суть дела.
Зинаида Львовна не скрывала, как ее веселит перспектива встречи Наташи с начальником. И более или менее понятно было, какую интерпретацию сути дела доведется услыхать сиятельному Сергею Николаевичу…
Наташа не успела еще дверь за собой закрыть, как Зинаида Львовна уже схватилась за телефон.
В приемной ее вдруг осенило, что нужно было бы собрать предварительную информацию. И хотя это было совсем не в ее стиле — приставать с расспросами к незнакомым людям, — она решила на этот раз преодолеть свою натуру.
— Простите, — сказала она, обращаясь ко всем сидящим в приемной сразу, — есть здесь кто-нибудь к Полупьянову?
Самый мрачный человек в очереди поднял мутные глаза, сказал:
— Ну я…
— Вы с ним уже встречались?
— Да ни в жизнь, — сказал тип и отвернулся. Кажется, был в таком тяжком похмелье, что никакие красивые женщины его не интересовали.
Зато вдруг вскинулся другой какой-то тип, сидевший в дальнем темном углу.
— Я в прошлом году был на приеме у Полупьянова… Но больше я к нему не ходок…
— Почему вы остались недовольны?
— Нотариус он, наверно, грамотный… фамилии не верьте, человек трезвейший… Но лучше бы пил и курил. Черствый как сухарь… машина, робот. Никакого сострадания от него не дождешься ни за что. По-моему, никакие человеческие чувства ему не ведомы.
