— Хорошо, только не шевелись.
И продолжает дышать мне в лицо. Кто он, черт побери, в этой дурацкой голубой куртке? С какой стати он тут распоряжается, и что это за греческий хор на заднем плане? Пытаюсь отвести как можно дальше в сторону глаза и даже немного поворачиваю голову, чтобы опять увидеть небо, эти странные очертания предметов, этот свет, но его лицо все заслоняет.
— Простите, вы доктор? — спрашиваю я.
Ни слова в ответ, исчез. На его месте теперь другой, постарше, с бледным растерянным лицом и глуповатым взглядом.
— Нет, я таксист.
Ага, виновник. Тяжело дышит, вижу, как его живот ходит ходуном в нескольких сантиметрах от моих глаз. Должно быть, стоит на коленях. Смотрит на меня с состраданием, несчастный. Видно, его проняло, понял, что он натворил. Вся эта кутерьма, думает наверно, по его вине. Мне приходит в голову безумная мысль: а вдруг это то самое такси, в которое села та женщина, “Куба-22”? Что, если она здесь, поблизости, ошеломлена случившимся и еще не поняла, что пострадавший — это я? Что, если она сейчас это поймет и наклонится надо мной, обдав запахом моря, и снова расплачется, обнимая меня и шепча “бедняжка”, а потом поедет со мной в больницу?
Нет, этого быть не может. Прошло слишком много времени. И потом, такого не бывает, не бывает, не бывает…
Таксист с убитым видом продолжает нести около меня стражу, тяжело дыша. Должно быть, он не на шутку напуган тем, что натворил.
— Знаете, иной раз… — но что я хочу ему сказать? — Думаешь, что…
Я что, собрался его утешать? Я — его?
— Лежи спокойно, не двигайся, — говорит теперь и он. — Сейчас приедет скорая…
— … стекло вдребезги…
— … он не двигается…
— … двигается, еще как…
— … здорово ему досталось…
— Не слушайте их, — шепчу я. — Они все преувеличивают. Я всего лишь сломал плечо. Если у меня на лице кровь, так это от бритья. Есть у меня кровь на лице?
— Нету.
Приличный мужик, должно быть. Чей-то лучший друг, должно быть. Должно быть, приобрел себе домик в Нуово Саларио,[78]по ипотеке, которую закончит выплачивать в 2010 году. Должно быть, он об этом и думал, когда, не глядя, лез на перекресток — о том, что будет, когда…
— Растяпа ты, парень, — говорит он мне, — ты что, не видел знак?
— Какой знак?
— Уступить дорогу, — и показывает куда-то направо.
Что, что, что? Как это “Уступить дорогу"? Приподнимаюсь, хочу повернуться, но ничего не выходит, боль кидает меня назад.
— Вон там, чуть пониже…
Как это “Уступить дорогу”?
— … Каждый божий день авария…
— … Не видно, хоть ты тресни…
— … Еще бы, там сплошные заросли…
— … Сколько раз писали по этому поводу в мэрию…
Чего не видно? Какие заросли? Что все это значит?
Я приподнимаюсь, наплевать на боль; потихоньку, медленно, извиваясь на асфальте, как змея, пытаюсь повернуться так, чтобы плечо этого не заметило — оно заметило, еще как — потом опираюсь на здоровый локоть, нахожу и принимаю позу, может, несколько томную, но надежную, и, главное, не больно — только мурашки по всему телу и невыносимо жарко: теперь я могу смотреть прямо. Теперь я могу смотреть туда, куда показывал водитель такси.
— Не поднимайся, лежи…
Я вижу его сразу. На обочине дороги, по которой я ехал, недалеко от перекрестка, на сером железном столбе, действительно полускрытый ветками платана, которые свешиваются прямо перед ним…
— Кому говорят, лежи…
… красно-белый треугольник, черт, предупредительный знак, предписывающий уступить дорогу. Я был справа, но при этом должен был уступить дорогу ему. Это же абсурд, я же тут езжу много лет и ни разу его не видел; вдобавок, нет ни малейшего резона менять именно здесь правила дорожного движения: две равнозначные дороги, а та, по которой я ехал, несомненно, более…
— Хочешь воды?
Рука, в руке бумажный стаканчик. Еще одно лицо, толстое, румяное, крупное, даже монументальное, лицо Фальстафа.
— Попей…
Во рту у меня и правда пересохло, мучит жажда. Осторожно вытягиваю шею, навстречу движется рука Фальстафа со стаканчиком.
— Остановитесь! Что вы делаете? — голос прыщавого.
Рука со стаканом отдергивается.
— Ничего ему не давайте! Не притрагивайтесь к нему!
Стакан исчез, вместе с ним Фальстаф. Перед глазами мелькают только икры, джинсы, мобильники на поясе, взопревшие животы.
— Ему пить хочется, жажда у него…
Нет, подлый толстяк, это ложь: я не хотел ровным счетом ничего. Я даже не знал, что у меня жажда, пока не увидел воду. А вот теперь я действительно хочу пить…
— Вы разве не видели по телевизору, как раз вчера показывали?
— Чего?
— Там говорили: никогда не передвигать тех, кто получил травму, ничего не давать до прибытия скорой…
— Глоток воды, что с него будет?..
Фу! Ну и помощнички! Да и жертва ничуть не лучше. Какой позор, какой невыносимый позор — возлежу посреди перекрестка в позе Помпея, пригвожден к асфальту дротиком, угодившим мне в плечо после столкновения с такси по моей вине. Как мгновенно, черт побери, все предстает в другом свете, когда ты оказываешься неправ. Мне было так уютно в роли жертвы, так приятно чувствовать себя невинным страдальцем, так сладостно сетовать на злую судьбу, тешить и баюкать себя историей героя без страха и упрека, на которого обрушился весь мир с его несправедливостью, героя непонятого, оскорбленного в лучших чувствах и, к тому же, жестоко изувеченного — как же приятно рассказывать себе эту историю снова, спустя столько лет (с юношеских лет со мной такого не приключалось). Но если вина моя, это все меняет: раз я не жертва, значит я просто шляпа — не заметил знак и врезался в машину, у которой было преимущество. Позор, что еще скажешь. Теперь я никто: цена мне такая же, как дырке в асфальте, которую проделали водители, выезжающие из верхнего яруса гаража, не снижая скорости — номерной знак задевает землю, гнется, а придурковатый сторож отрывает глаза от “Спортивного курьера” и бормочет про себя: “еще один”…
Сирена. Наши идут. Сейчас мне лучше видно и в более привычном ракурсе, разве что низковато, как если бы я был собачонкой: толпа немаленькая, на перекрестке машины уже образовали свастику, крики, гудки, передислокации, дайте дорогу, сирена все ближе, вон Фальстаф, вон прыщавый — может, он парикмахер? — вон безупречный таксист. Парень в шлеме, сидящий поодаль на “Веспе”, с безразличным видом смотрит на это столпотворение: проезжал мимо, остановился, полюбовался на весь этот кавардак и, вернувшись домой, расскажет обо всем своей девушке: “Знаешь, я видел сегодня аварию…”. Почему я не он? Я мог бы быть на его месте, не лежи я сейчас на земле, будь я помоложе, выключи я двигатель своей “Веспы”, когда забирал книжку, провозись, не скажу долго — секунд десять, чтобы ее завести, и, главное, будь у меня — увы! — женщина, которой можно было бы все рассказать…
