— Уходи отсюда! — сказал Цезарь Наде. — Я не брошу эту русскую! Она единственная, кто понимает меня!
— Дурак! Ты не имеешь права ничего делать! Лечить должны те, кто этому учился! У нас еще будут неприятности из-за этого!
— Уходи! — твердо сказал Цезарь и подошел к столу. Содрал упаковку со шприца, разбил ампулу, стал набирать лекарство.
— Скорее! Делай укол! Иначе мне не выдержать! — сдавленно хрипела Татьяна Николаевна, и слезы катились у нее из глаз.
— Ты посмотри! Она уже умирает! Ей все равно долго не протянуть! — кричала Надя. — Она умрет, а мы будем богаты! Мы сможем уехать! И я обещаю не ругать тебя за твои книжки!
Цезарь, не слушая ее, забрался со шприцем на кровать, на коленях подполз к лежащей Татьяне Николаевне.
— Потерпи, моя дорогая, — приговаривал он, — сейчас я сделаю тебе укол и будет легче! Мы поженимся и уедем отсюда далеко, далеко! В теплые края, где плещется синее море! — Он завернул рукав на руке Татьяны Николаевны и ужаснулся: — О Мадонна! Какая у тебя рука!
Татьяна Николаевна опять забыла про жгут и изо всех сил теперь, перехватив больную руку другой рукой, стала работать кулаком. Цезарь пытался нащупать вену пальцем.
— Сейчас, сейчас, — приговаривал он. На удивление игла попала в сосуд с первого раза. Будто заправский медработник, он чуть вытащил поршень на себя, и в шприце появилось темное пятно крови.
— Ну, скорее! — крикнула Татьяна Николаевна. Надя, закусив губу, стояла позади Цезаря и, сжав кулаки, наблюдала за происходящим.
— Идиот! Ты всех жалеешь, кроме меня! — Надя, не выдержав, напала на него, повалила на постель, выдернула шприц из руки Татьяны Николаевны и выбросила его в окно.
— Что ты наделала?!
Цезарь вскочил и в беспамятстве напал на разъяренную Надю. Она не ожидала толчка, поэтому покачнулась, пытаясь увернуться, и с силой ударилась головой о подоконник. Тут же тело ее обмякло, и через секунду Надя как подкошенная рухнула на пол. Татьяна Николаевна в ужасе привстала на постели.
— Надя! — позвала она и повернулась к Цезарю.
Надя лежала на полу без движения. Окно, куда она выбросила лекарство, было раскрыто, и штора слабо колыхнулась от вечернего ветерка. А в проеме окна над всей этой дурацкой картиной — над Цезарем, закрывшим голову руками, над Татьяной Николаевной, подползшей к краю кровати и с ужасом смотрящей вниз, над распростертой на полу Надей — застыл Христос с вытянутой рукой.
— Она умерла! — Татьяна Николаевна вскочила с постели и бросилась к лежащей женщине. Какое-то время она пыталась найти ее пульс и наконец с облегчением вздохнула. — Жива! Просто сильно ударилась. Надо вызвать «скорую помощь»!
Они подняли Надю, положили на кровать. Надя слегка застонала.
— Кажется, она ударилась не так сильно, — сказал Цезарь. — Не надо «скорую». — Потом он посмотрел на Татьяну Николаевну: — Тебе лучше?
— Лучше. — Когда Надя упала, Татьяна Николаевна перестала следить за дыханием, и оно естественным образом восстановилось.
Она села на постели рядом с Надей, опустила плечи, приложила руки к груди.
— Но что мне теперь делать? — Она посмотрела на Цезаря, а он не мог понять всей муки ее вопроса.
— Как что делать? — удивился он.
— Да! Что мне делать? — Татьяна Николаевна обхватила голову руками и, измученная, заплакала, не в силах больше притворяться и сдерживаться.
— Дорогая! — Цезарь сел рядом с ней, отвел ее руки от лица. — О чем ты плачешь? Ведь тебе лучше?
Татьяна Николаевна, опустив руки, посмотрела на Цезаря с тоской, и он по наитию, без слов понял, что происходящее в душе этой женщины не укладывается ни в одно понятие.
— Я не была больна, — тихо сказала Татьяна Николаевна. — Я хотела, чтобы ты сделал мне укол. — Она теперь говорила по-английски сухо, без интонаций, и он плохо ее понимал. — Мне было нужно только, чтобы ты сделал мне укол, — повторила она и сделала движение, будто держит в руках шприц, а потом пальцами показала, как будто уходит куда-то высоко. Потом она снова показала на исколотую руку. — Я пыталась сделать этот проклятый укол сама, еще до того, как мы познакомились, но у меня не получилось. Мне нужен был кто-то, кто мог бы мне помочь. Поэтому я нашла тебя. Прости.
Надя вдруг заохала на постели, застонала. Татьяна Николаевна и Цезарь помогли ей сесть. Со стоном Надя начала медленно крутить головой, поднимать руки, ноги, проверяя, может ли двигаться.
— Значит, ты слушала меня и ходила со мной на экскурсии только для того, чтобы я сделал тебе укол? — Цезарь стоял над обеими женщинами, мрачно скрестив руки на груди поверх своей серой вязаной жилетки, и ноздри его гневно раздувались.
«Да», — хотела ответить ему Татьяна Николаевна, но подумала, что это неправда. В эти несколько дней она прожила с ним совсем другую, непривычную ей жизнь. Ей было с ним интересно, как ни с кем другим.
— Конечно, нет! — сказала она этому маленькому забавному человечку. — Ты поразил меня своими знаниями и мудростью. Мне никогда еще не было так интересно, как во время наших прогулок, и я, конечно же, верю, что душа Цезаря присутствует в твоем теле.
— Я же говорила тебе, что она ненормальная! — вдруг отчетливо произнесла Надя, поднимаясь с кровати и запихивая в сумку подарок — кофточку, которую купила ей Татьяна Николаевна. — Только русская идиотка может поверить в то, что перед ней император Октавиан собственной персоной!
— Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты не называла меня Октавианом! — высокомерно сказал ей Цезарь.
— Интересно почему, если даже на твоей дурацкой статуе, возле Императорского форума, написано четко: Октавиан Август. А рядом стоит статуя Цезаря, так на ней написано: Юлий Цезарь! Вечно ты считаешь, что я ничего не знаю! Пойди и посмотри, если не веришь!
— Запомни, я ненавижу его! — закричал вдруг Джим с яростью. — Мы оба Цезари, я и он, и надо нас так называть: Цезарь Юлий и Цезарь Август! Кроме нас, было еще много Цезарей — и Нерон, и Калигула, и мой приемный сын Тиберий, и Веспасиан, и Тит, и Доминициан — хотя они уже принадлежали к другим родам и жили много лет после меня, но все они были Цезари, и нечего выделять одного среди нас!
— Совсем помешался! — Надя покрутила пальцем у виска. — Какая разница, как я тебя называю!
Джим сел на пол, стал раскачиваться из стороны в сторону, как страшный африканский божок, и вдруг заплакал.
— Цезарей было двенадцать, — сказала ему тихим голосом Татьяна Николаевна. — Не плачь! Я теперь знаю, почему ты не любишь Юлия. Ты имеешь право его не любить.
Цезарь отнял руки от заплаканного лица и посмотрел на нее:
— Почему?
— Ты не любишь Юлия, потому что не можешь смириться с тем, что он невольно унизил тебя, выбрав именно тебя в пасынки. Ты очень любил своего настоящего отца, Октавий. Он был из достойного, честного рода, когда-то не менее знатного, чем род Юлиев, и не твоя вина, что волею судьбы твоей отец принадлежал к его неудачливой ветви. И хотя твоя мать приходилась родной племянницей великому Юлию, почему-то люди всегда находили повод попрекнуть тебя твоим настоящим отцом. Когда он сумел разбогатеть, Марк Антоний укорял его в ростовщичестве и раздаче взяток, хотя это было неправдой. По жребию твоему отцу досталось управлять Македонией — говорили, что это благодаря выгодной женитьбе ему попал в руки лакомый кусок. Он управлял своей провинцией справедливо и достойно, тем не менее имя твоего отца совершенно забыто в веках. И после того как он, возвращаясь из Македонии в Рим, скоропостижно умер, ты должен был отказаться от него ради наследства Цезаря. Оно и так принадлежало тебе по праву крови, ибо не было у Цезаря законных родных детей. Но Цезарь, чтобы обезопасить Рим и внести окончательную ясность, усыновил тебя, тем самым лишив родного отца. И ты должен был по закону к славному имени своего рода прибавить унизительное окончание «ан», свидетельствующее об усыновлении, и называться с тех пор не Октавий, по имени своих предков, а Октавиан — по желанию Юлия Цезаря. Ты не смог отказаться от власти, но отказ от рода унижал тебя, и никогда ты не называл сам себя Октавиан Август. Ты тоже принес жертву во имя Рима — никогда нигде не упоминая о настоящем отце, ты восславлял отца приемного. Но ты мучился сделанным выбором до конца жизни, и это видно по тому, как ты велел именовать себя. Вначале ты писал о себе просто — император Цезарь. Потом сенат дал тебе возвеличивающее прозвище, и ты стал подписывать бумаги Цезарь Август. Наконец ты сделался императором Августом, но рост твоего могущества не мог повлиять на память потомков. Как ты ни старался — одел в мрамор город, восстановил законы против роскоши, соблюдал видимость простоты во всем — в одежде, в пище, в жилье, — в веках ты навсегда остался Октавианом — усыновленным внучатым племянником великого Юлия. Такова была цена твоего выбора.
