Книга Записки одной курехи - Мария Ряховская

КОНЕЦ АВГУСТА В ЖЕРДЯЯХ

В Жердяях было невесело.

В самом начале лета Степан с Серым пасли коров целый месяц за тысячу двести на двоих, а когда пришли за получкой, оказалось, что им выписано по триста. Годы пьянства и жалкого существования примирили Серого с жизнью, а в Степке бушевала молдавско-цыганская кровь: он пошел к директору совхоза, плюнул ему под ноги и сказал: «Сам за такие деньги паси», после чего был уволен по очень плохой статье – невыход на работу.

Остался один Серый, и ему нашли в подпаски двенадцатилетнего мальчика, с которым они ходили поутру в лес за грибами. Однажды ушли – а коровы объелись клевера и почти все подохли. По утрам клевер для коров особенно вреден. Серый брал шило и протыкал вздутые коровьи животы – но было поздно. Остатки стада были переведены в сентябре в Студниково.

Произошла еще и другая трагедия. Степка плотничал веранду у одной старухи в Подсвешникове, а остальное время, выпросив у Евдокии Степанны пол-литру, скакал по деревне на Урагане взад и вперед в белой широкополой панаме. Он чувствовал себя д’Артаньяном и катал всех подряд. Спина Урагана была покрыта одеялом. Седло с него сняли, когда он бегал в гости к своей подруге за Ленинградское шоссе в дом отдыха подводников. Однажды Серый со Степкой поехали возвращать Урагана от полюбовницы. Обратно Степка ехал на машине своего друга, а Серый добирался верхом на Урагане. Когда они переходили шоссе, на них налетел грузовик. Серый перелетел через Урагана и упал в кювет. Когда шофер его откачал, Серый встал и куда-то побрел. К вечеру дошел домой. Бедного Урагана забрал зоотехник – на мясо. Следующей ночью Серого избили до полусмерти. Деревня не слышала фырканья подъезжавшей машины: стало быть, кто-то из своих.

Жердяи погрустнели. Дни стояли дождливые. Тетя Капа просила меня съездить с ней помолиться:

– С прошлого лета не ездила, а обещала. О тебе сестры спрашивают и проповедник наш. Нелегко найти Господа, а потерять легко.

Мои приятели, с которыми я иногда ходила ночью в лес на костры, и в Студниково на тусовки, воровали у нас яблоки и драли морковь. Безнравственные люди, что с них взять? Любители «Сектора Газа»!..

Житье было тоскливое, лишенное романтизма, и я, что ни вечер, писала Сане письма.

«…Меня обуревает навязчивая идея. Я хочу, чтоб с Атлантики подул соленый ветер с пылью. Чтоб дул несколько дней подряд. В первые три дня он выдерет все травы в округе, потом все деревья, а на седьмой день закружится вокруг нашей виллы „Большой дурак“ и спиралеобразно поднимет ее ввысь. О, кайф полета! (Все-таки зарядил меня Питер…) Я увижу в окно удаляющиеся Жердяи, – и вот подо мной океан. Ка-ак рухнет вилла „Большой дурак“ в Атлантический океан, то-то будет радость! Надоела предсказанность здешней жизни на „десять тысяч лет“ (опять цитирую, вот пропасть!), от этой рутины и рок-н-роллом не спасешься»…

Бабка Дуня принесла молоко. Пересказывает свой разговор с Захватчицей, такое прозвище прилепили сестре Крёстной.

– Говорю ей: зачем вторую веранду пристраиваешь? Не жить вам здесь, Крёстная и с того света лягнет! Не тебе силу оставил – ей передал!.. Отмахнулась! Вот-а… Купи, говорит, себе цветной телевизор. Хочет показать свою культуру! Свое богатство. Тьфу! – Евдокия перешла на шепот: – Мне мой дедушка рассказывал… он в извозчиках подрабатывал в Москве… вот-а… возвращался в Жердяи, на дороге встретил Мусюна, деда Крёстной. Тот говорит: подвези. Поехали, говорит, старой дорогой. К озеру спускаются, дуга съехала, конь расщепорился. Дед что, погоняет, вот-а… Глянул под берег, – а там черно от чертей! Кричат Мусюну: что долго вез, заждались!.. Дедушка оглянулся, а Мусюн стоит на задке телеги – вытянулся в три человечьих роста и хохочет. Дедушка ну поднимать правую руку – чугунная! Из последних сил поднял руку и начертил крест. Вот-а… Мусюна как сдуло – и берег пустой. Ну что, – перепряг коня и домой.

Батюшки! Сижу тоскую, а Крёстную навестить не догадалась!

Вхожу, Крёстная возлежит на своих подушках, приветствует меня. Дворяночка наша, под портретом… помещика Зверева, дяди своего или деда? Нет, кажись, это Наполеон? Обмираю – Борисов.

– Откуда это у вас? – возопила я.

– Сын мой блудный, – жалостливо проговорила она. – Уехал от меня в Москву, а в Москве известно, народ честный, – где не вор, там мошенник. Москвитяне – египтяне, людоеды, кошкодавы! Говорят же, Москва царство, а деревня – рай. Хоть бы народную мудрость послушал!..

Я оторопела. С детства привыкла верить во всем Крёстной. Но как понять это?

– Да вы и замужем не были, – придя в себя, возражаю я. – От кого он, ваш Борисов, от Лемешева или Козловского? Или, может быть, от Толстого, который на крестьянке женился?

– Крапивный он.

– Что?

– Ну, или капустный. В капусте нашла! – И завыла: – Я многоскорбящая мать! Сколько я его люлюкала, пела ему: «Спи, кикимора пряжу прядет…»

– Мы вашего Борисова по всему Питеру искали… – заныла я. – Но разве мы найдем? Мы – курёхи.

– А! – откликнулась Крёстная. – Понимаю. Метко попадаете – ногой в лужу.

«Вот она, лаконичность народного ума», – подумала я.

– Знаешь, чего я ему пела? Спи, пока темно, завтра вновь утро случи-ится. Я закрыла окно – видишь, спят звери и пти-ицы. Будет день, когда ты мне, старой и уса-атой, звезда моя, колыбельную споешь, лохма-атый. Знаю, так уж водится – на горизонте рельсы сходятся!. Москва – Пекин – идут, идут, идут народы…

«А вдруг он действительно ее сын? – подумала я. – Они оба непредсказуемы, оба украшают жизнь своими выдумками, у обоих напрочь отсутствуют логические связи! В самом деле, зачем они, эти связи? Утверждают установленный и надоевший порядок вещей, нет места для мифотворчества, волшебства, чувства, полета…»

– Напиши ему эти строки и отошли, – смиренно и грустно попросила Крёстная, – ты же знаешь, я не умею писать.

Я вздрогнула: какие? Слова ее колыбельной?.. Или Крёстная услышала мои мысли?

Глянула в окно. Сквозь дождливую серость едва виднелся выступ леса, возле канала. «Дурацкое лето, ни одного солнечного дня».

Будто угадав мою мысль, Крёстная сказала:

– Кто в Жердяях не бывал, тот болота не видал. Я русский, на манер французский, только немного по гишпанистее, – и расхохоталась. – Русский молодец – французскому бусурману конец. Я тогда еще маленькая была, когда французы из Москвы возвращались. На печи сидела. Помню, идут обозы. Как попало напиханы – еда, актрисы московского театра, чернобурки, соболя… Лихоимники эти одеты кто во что – иной в мужицком кафтане, другой в атласной женской шубе. А как мерзли! Даже пословица есть – замерз, как француз. По дорогам – лошади с выпущенною внутренностью, распоротыми животами. Неприятели влезали туда согреться, той же кониной утоляли голод.