Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 78
– Ей-то зачем вопить? Просто поцелует мужа.
– Шо ш, гарно, – пробормотал ефрейтор. – Лишь бы закруглилась та война. Я, пожалуй, тоже в Крым вернусь. Если допустят. Я же тамошний.
– М-да, что такое «тамошний» и кто такое «пришлый», – Катрин по-кошачьи чихнула и потерла переносицу. – Ты, Жека, допрашивая, держи в уме, что наш немецкий друг себя здесь как дома чувствует. Отчего-то. Конечно, Лемберг своим гостеприимством на всю Европу известен, но все-таки странно…
7. Тьма разного цвета
Ад. № 14005 военнопленный Петро Грабчак Безвременье.
…Стреляют где-то или в ушах звенит? Тьма неподвижная. Петро знал, что ничего не слышит. Внутри смерти тихо. Сколько раз подступал к краю – спокойно за ним. Лишь брось бороться, и всё – покой. Пить уже не хотелось, значит, вовсе рядом конец. А що, могила как могила. Уже не такой и узкой кажется, башмаки Андре в бок не давят. Как затих друг, так вроде и меньше ростом стал.
Четырнадцать человек в нору-могилу набили, Петро крайним оказался. Сначала чувствовал, как щиколотки сквозняк холодит. Сейчас уже отмерли ноги, ничего не чуют. Скоро уже. Да и то, сколько мучиться можно? Вся команда отошла, один номер 14005 упрямится. Часть подопытных, конечно, и в карантине едва дышала – их бессознательными в нору втискивали. Остальные сами еще могли шевелиться, руками и ногами двигать. Руки лазаретный оберкапо перед самой норой посвязывал. Во тьме Петро первое время пытался кистями шевелить, мышцы разминать. И Андре лбом пихал, чтоб француз не забывался. Банку с водой двигали вдоль тел осторожненько, не расплескивая, отпивали аккуратно…
Не шевелится Андре, и окликнуть не выходит. Ссохся рот, в мышиную жопку сузился. Находил мальчишка когда-то в сарае мышей высохших. Все как люди – оскал последний, шерсти клочочки. Сухая смерть, глупая, а ведь в щедром Глыбоче и речушка текла, и колодцев полным-полно. Узвар[90]в погребе летом всегда стоял. Всегда вода имелась, хоть дождевая, хоть какая. Господи, сесть бы на минутку, выпрямиться и хоть глоточек из банки выцедить. Потом бы и помереть можно с легкой душой. Ведь так много воды в мире…
Может, жив еще Андре, спит замучившись? Окликнуть сил нет, организма даже на кашель нутряной, убивающий уже не хватает…
В плен Петр Грабчак попал в сентябре. Под Пирятином это было…
Село за стеной камыша-очерета и за вербами едва разглядишь. Тарахтели автоматные очереди, бухтели двигатели – за плетнями шевелилось серое-угловатое – то ли грузовик огромный, то ли танк. На луг спустилась, подскакивая и переваливаясь на выбоинах, мотоциклетка с коляской, объехала убитого бойца, остановилась. Привстал с седла немец, поднес к глазам бинокль…
– Сними гада, – прохрипел сержант Зыков. – Все одно сквозь нас смотрит.
Сережа Коваль поднял карабин, примерился.
– Не глупи, – проворчал Сидко. – Порешат нас здесь вмиг. Что смыслу за одного фашиста подыхать?
Красноармейцы стояли по колено в воде, шелестящий рогоз кое-как прикрывал сгрудившуюся кучку, но ведь чесанут по зарослям – вон, германец в коляске уже развернул пулемет, расселся наготове, для удобства сапогом в люльку уперся.
– Рус, сдавайсь! Жив будешь!
Остатки взвода стояли не шевелясь, лишь вода пруда тихо плескалась. Петро не мог поверить, что здесь и убьют. День ясный, по-летнему жаркий, ветлы длинными лапами-ветками ласково покачивают. Ну, с чего умирать?
– Хлопцы, может, поплывем?
– Що, Петька, рыбы тебе больше фашиста нравятся? Не, я уж лучше в землю приноровлюсь – все ж прикопают.
Петро и сам понимал – старшина с тремя красноармейцами переплыть ставок пытался, да на дамбе немцы уже два пулемета поставили. Неспешно строчили, попеременно, как на стрельбище… Не скроешься на воде – там только на дно залечь и можно.
– Жить нам надо, ребята. С нас еще польза будет, – сказал Сидко. – Лишнее в воду бросайте.
Петро вынимал из подсумков обоймы – булькали в бурую воду, словно подкормку карасям кидал.
– Выходить, оружье кладать! – орал с мотоцикла веселый горластый немец.
Зыков осторожно в воду «ручник» опустил, вдавил сапогом поглубже в ил «сковороду» диска.
– Готовы или що? – Сидко вздохнул и вышел из камыша, широко разводя руки – в одной карабин с надетой на ствол пилоткой, в другой противогазная сумка с имуществом.
Поднимать руки было трудно. Петро понимал, что пулю принять и в воду обличием сунуться – то ни Грабчаку, ни Красной Армии на пользу не пойдет. Но всё одно, не хотели руки подниматься…
– Петька, ты скажи, что ненароком. Нестроевой, к лошадям тебя взяли, – вполголоса наказал Зыков. – Поверить должны, ты на ряшку сопливый…
Петро бессмысленно кивнул, зачерпнул воды взбаламученной, лицо потное вытер…
Выходили из камыша остатки последнего взвода последнего эскадрона истерзанного полка. Не было уже кавгруппы, не было лошадей и лихого комэска. Всё в огромном котле у Днепра выварилось – целый фронт там сгинул…
…Звякали карабины, в кучу складываемые, шашка уцелевшая туда же легла. Патроны сыпались, гранат уже не было…
Петро обратно к камышам чуть не рванулся, когда сердитый конопатый немец начал по карманам хлопать, вещички выгребать. Ворчал что-то непонятное, нашел нож скорняжный, по уху брезгливо стукнул…
А у камышей перестукнули недолгие выстрелы – не вышел кто-то из кавалеристов, предпочел пулю врагу выдать, да в воду лечь.
Долго потом Петро Грабчак завидовал тому мудрому человеку. Лучше человеком помирать, чем номером 14005…
Вкус воды прудовой, пахучей помнился. Так хотелось еще хоть разок ее на лице почувствовать, вдохнуть свежесть лягушачью…
…Брел в колонне на запад пленный Грабчак, нес мятый без дужки котелок и шинель кавалерийскую – длинную, добротную, хоть и грязную. Везло. Или не везло? В первые ночи, когда две сотни пленных прямо на околице ночевали и немцев часовых всего четверо стояло, трудно ли было драпануть? Своих кавалеристов в другую толпу-колонну распределили, сговориться было не с кем. Петро посматривал, но окружающие смирно сидели. Лишь утром узнавал – исчезли четверо хлопцев в темноте. На следующую ночь двоих смельчаков-беглецов зоркий немец застрелил. И страшно стало. Ох, дурак, еще не знал, что дальше жить страшнее.
Три дулага[91], допрашивали там мимоходом. Петро показывал ладони в шрамах-порезах: шорник, упряжь чинил. «Гут, гут, ступай, junge Sattler[92]».
В переполненной «Яме» немцы пленных почти не трогали. Просто не кормили. Утром требовали вынести умерших из огромной толпы на «мертвец-плац», положить ровно, шеренгами по шесть тел.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 78
