Это, наверное, очень красиво — земляничные поляны, не клубничные, а именно земляничные, маленькие зеленые кустики с такими же маленькими белыми цветочками.
А что она будет делать с этим русским?
Она была пьяная тогда, почти целая бутылка мартини… После они еще поехали к ее подруге, та обрадовалась, стала с ней целоваться… А приятель решил, что они лесбиянки и закатил истерику, схватил пальто и выскочил из квартиры, хлопнув дверью.
No one I think is in my tree, I mean it must be high or low.
That is you can't you know tune in but it's all right,
That is I think it's not too bad.
Let me take you down, 'cause I'm going to Strawberry Fields.
Nothing is real and nothing to get hung about.
Strawberry Fields forever…
Носатый уже третье пиво пьет… А может, четвертое, она не считает… По-моему никто не сидит на моем дереве, я имею в виду — оно должно быть высоким или низким. То есть, понимаешь, ты не можешь врубиться, но это нормально, то есть, я думаю, это не слишком плохо. Позволь, я провожу тебя вниз, ибо я ухожу в земляничные поляны. Ничто нереально и не из-за чего волноваться. Земляничные поляны навсегда…
Они все здесь — без любви блуждают по морю, вдвоем не так тоскливо.
Так тогда ей подруга и сказала: — Вдвоем не так тоскливо! — и полезла к ней целоваться. Бармен что-то говорит…
Она не слышит, волны бьют в иллюминаторы, голос бармена почти не различим из-за шума двигателей… Как их называют? Мотор? Турбина?
— Что он говорит? — спрашивает Жанна.
— Через пятнадцать минут Тосса! — отвечает Банан.
— Я хочу в туалет! — говорит Жанна.
— Тебе плохо?
— Нет, — говорит Жанна, — я просто хочу в туалет…
Always, no sometimes, think it's me, but you know I know when it's a dream.
I think I know I mean a «Yes» but it's all wrong, that is I think I disagree.
Let me take you down, 'cause I'm going to Strawberry Fields.
Nothing is real and nothing to get hung about.
Strawberry Fields forever.
Strawberry Fields forever.
Они встают из-за столика. Носатый все еще сидит, но смотрит в иллюминатор, — интересно, сколько пива в него влезет?
Но сейчас он тоже встанет, катер идет до Тоссы потом — обратно.
Тосса де Map, жемчужина каталонского побережья.
Так пишут в путеводителях.
А еще — типичное и одновременно удивительное по своей красоте местечко западного Средиземноморья.
— Ты меня подождешь?
Он кивает головой и остается в коридорчике.
Ей становится совсем хорошо, она моет руки и выходит из туалета. Всегда, а не иногда, думай, что это я, но, знаешь, я знаю, когда это просто сон. По-моему, я знаю, что имею в виду «да», но это неверно, и, по-моему, я не согласен. Позволь, я провожу тебя вниз, ибо я ухожу в земляничные поляны. Ничто нереально, и не из-за чего волноваться. Земляничные поляны навсегда.
Они вышли обратно на палубу, ветер стих, волна уменьшилась.
Катер повернул к берегу, хотя, чтобы добраться до Тоссы, надо обогнуть еще один мыс.
Но она уже увидела нахохлившийся на вершине замок, и сторожевые башни, и древнюю каменную стену, то взбирающуюся вверх, то вновь спускающуюся вниз. Народ начал кучковаться ближе к корме, опять появился смешной раскрашенный немец со своим семейством, а потом из бара, покачиваясь, но твердо стоя на ногах, возник носатый. Банана опять передернуло, Жанна взяла его за локоть и вдруг почувствовала какую-то невнятную, будто предостерегающую тоску.
К этому времени катер уже обогнул скалу, и замок на ее вершине открылся во всей своей суровой и одновременно домашней красоте. Он возвышался над морем, которое все катило и катило волны оттуда, со стороны Африки. Солнце пересекло зенит. Жанна снова посмотрела на замок и внезапно подумала, что никогда еще не видела ничего подобного.
Она надела темные очки и пошла к трапу, приготовленному улыбающимися молодыми матросиками. Банан послушно шел за ней следом.
Senza amare andare sul mare… — внезапно зазвучало у нее в голове, — без любви блуждать по морю…
Уже на длинном деревянном мостике, ведущем к набережной, их обогнал носатый.
Бритоголовый немец со своим семейством тащился сзади, и Жанне показалось, что даже чайки начали кричать «ja, ja!»
Институт послеконтактной реабилитации
— Это великий город! — сказал Дикий Вилли Банану.
Дон Рикардо поморщился: он терпеть не мог великие и большие города, пусть до сих пор самым большим был тот, в котором Максим жил, а самым великим — столица ОАЭ Абу-Даби, вот только нормальному человеку назвать его великим сложно.
Несколько минут назад они вышли из подземного перехода на площади Каталонии.
— Это крутой город, чувак! — повторил Дикий Вилли и устремился прочь от перехода, прямо к дверям «Hard Rock Cafe».
Банан почувствовал, что с головой у него что-то не то.
Вилли маячил впереди, он был бодр и весел, хотя всю прошедшую ночь смолил косяк за косяком и жутко гоготал, мешая Максиму спать. Сам он не курил, только влил в себя литр какого-то дешевого красного вина из пакета и быстро отрубился под Виллино гоготанье, невольно вдыхая сладковатый дым травы.
Ночевали они в дурацкой квартире в Барио Чино, на третьем этаже многоквартирного дома, подъезд был грязным и неприветливым, а у дверей вообще толклись мрачно-неприятные типы, впрочем, Вилли только осклабился им вместо приветствия — их и сдуло.
А наутро, когда Банан, с трудом дождавшись, пока Исидро Тамайо, насвистывая что-то дебильное, выползет из душа, сам залез под тугую струю и принялся тщательно поливать ледяной водой раскалывающуюся с похмелья голову, Вилли сел к телефону и набрал тот номер, что ему продиктовали еще вчера в аэропорту.
Один длинный гудок, второй, третий… После четвертого сняли трубку и, к большому удивлению Адамастора, раздалась не испанская, а английская речь.
— Hi! — сказали ему и продолжили: —The International Institute of Postcontact Reabilitation! Вилли охренел: он готов был услышать все, что угодно, но только не «Привет! Международный институт послеконтактной реабилитации!»
Но Банан с минуты на минуту мог выползти из душа, и Вилли, чувствуя, как пересыхает во рту, назвал имя Даниэля.
— Mister Daniel is absent, — послышалось в ответ — please, call later…
Вилли выругался.
Даниэль где-то шлялся, надо перезвонить позже может, через час, может, два, а то и три, а вдруг за это время что-то случится с тем сокровищем, что белый хранит в своей металлической посудине, хотя, если рассуждать здраво, раз с ним все еще ничего не случилось, то за несколько часов мало что изменится.
