— Ты прямо рубишь сплеча, — возразил Оно. — Мне казалось, что ты не так уж хорошо знаком с женщинами подобных профессий вроде этой актрисы.
— Ну, пусть не знаком. Вот я и хочу до конца понять, что у этой женщины на уме.
— Но с чего ты взял? — с неожиданной настойчивостью продолжал спрашивать обычно такой мягкий и деликатный Оно.
Слишком уж неожиданным было для него безапелляционное заключение Тасаки.
— Конкретную причину назвать не могу. Но она и есть убийца. Эта женщина убила своего шестилетнего ребёнка, — уверенно повторил Тасака.
3
Выслушав доклад, комиссар посмотрел на Оно и Тасаку с недоумением.
— Ваши мнения противоречат друг другу, — резюмировал он, откидываясь в кресле.
Под тяжестью восьмидесятикилограммовой туши начальника управления деревянное кресло жалобно заскрипело.
— Ну, послушаем сначала тебя, Оно.
— Как ни верти, а это всё же типичная смерть в результате несчастного случая, — сказал Оно и поднял глаза на Тасаку, словно ожидая, какая будет реакция.
Но Тасака смотрел куда-то в окно. Оно снова перевёл взгляд на комиссара.
— Я полагаю, малыш забыл предупреждение мамы и съел отравленную клёцку. С детьми такое часто бывает. Вот, например, несколько дней назад в районе Синагава мать тоже предупреждала пятилетнюю дочку, а та не послушалась, съела такую же отравленную клёцку и умерла. Об это, кажется, и в газете писали.
— Знаю эту заметку, читал, — кивнул комиссар, прикуривая сигарету. В его большущей лапе сигарета смотрелась тонюсенькой палочкой.
— Но если это несчастный случай, то что означает предсмертная записка мальчика? — продолжал комиссар, постукивая кончиками пальцев по альбомному листу, лежавшему на столе.
Оно ещё раз взглянул на самолётик, нарисованный цветным карандашом.
— Я много думал над этим, но полагаю, что это всё же не предсмертная записка.
— Тем не менее здесь ясно написано: «Я отправляюсь к папе».
— Да, действительно, выглядит как предсмертная записка. Но мне кажется, что это, скорее, подпись к рисунку. Если присмотреться к рисунку, видно, что в кабине самолёта сидят двое. Вероятно, имеется в виду «папа и я». Значит, «я отправляюсь к папе» может и означать «хочу вместе с папой полететь на самолёте». В шестилетнем возрасте дети слабо отличают мечту от реальности. А поэтому и в желании ребёнка полететь на самолёте с умершим папой ничего особенно странного нет.
— Так, по-твоему, мать, то есть Кёко Игараси, ошиблась?
— Так мне кажется. Любая мать, придя с работы и обнаружив своего ребёнка мёртвым, наверное, упала бы без чувств. Тем более, что сегодня день рожденья её сына. Даже если ей и показалось, что это предсмертная записка, так ведь она находилась в состоянии страшного стресса, в панике.
— Ну, а ты что думаешь по этому поводу? — перевёл комиссар взгляд на Тасаку.
Кресло снова скрипнуло. Оно тоже посмотрел на напарника.
— К сожалению, я не могу согласиться с мнением Оно, — сказал Тасака, глядя комиссару прямо в глаза. — По моим наблюдениям, эта дама отнюдь не находилась в состоянии стресса и паники, она вообще, можно сказать, не выказывала признаков смятения.
Наоборот, спокойно играла роль несчастной матери, потерявшей ребёнка. Чтобы скрыть факт убийства…
— Так тебе всё это показалось спектаклем? — с удивлением посмотрел на него Оно.
— Вот именно! — уверенно ответил Тасака. — А ты думал, это она по-настоящему слёзы льёт?
— Слёзы были настоящие.
— Не такая она слезливая натура.
— Это у тебя такое странное предубеждение: если уж актриса, так значит, везде играет… — не сдавался Оно, но тут комиссар с усмешкой прервал их диалог:
— Погодите-ка. В любом случае сначала выслушаем Тасаку… Значит, ты полагаешь, это убийство?
— Да.
— Но это ведь её родной сын? Ему всего шесть лет, и к тому же мальчик такой симпатичный. И она решилась бы его убить?
— Бывают и такие люди, что своих детей не находят такими уж милыми, — категорически заявил Тасака и отвернулся к окну. Оно показалось, что в профиль его лицо выглядит очень неприветливым и отчуждённым.
В повседневной жизни и работе Тасака был чересчур серьёзен и не склонен к излишним сантиментам, но равнодушным и бесчувственным его назвать было нельзя. Однако сегодня Тасака был не похож на самого себя. Казалось, он бравировал своей холодной бесчувственностью.
На лице комиссара тоже отразилось лёгкое недоумение.
— Ты хочешь сказать, что Кёко Игараси такая ужасная мать?
— Да, это такой тип женщины.
— Ты это утверждаешь с такой уверенностью… Но если она и впрямь убийца, зачем ей понадобилось разыгрывать этот спектакль и убеждать нас, что шестилетний мальчик покончил с собой?
И зачем бы она стала зря навлекать на себя подозрения? Тебе это не кажется странным? Ведь она могла бы сжечь этот рисунок и сказать, что мальчик по ошибке проглотил эту отравленную клёцку. Так было бы легче всего.
— Совершенно верно. Но Кёко Игараси не просто мать, она актриса.
— При чём тут «актриса»?
— Её больше всего волнует популярность. Конечно, самое безопасное для неё было бы, видимо, изобразить несчастный случай. Однако тогда её бы стали критиковать как мать, не уследившую за своим ребёнком. Если такой материал пройдёт в прессе, это повредит её репутации как актрисы. Зато, если сказать, что шестилетний малыш обожал покойного папу и от такой любви решился на самоубийство, это уже будет мелодрама — из тех, которые так нравятся японцам. К тому же, если умело сыграть трагическую роль матери, потерявшей единственного сына, то какая уж там критика! Она сразу станет любимицей всех массмедиа.
— И ты полагаешь, что Игараси, всё хладнокровно просчитав, убила своего сына?
— Такая женщина, как она, вполне на это способна. Когда в действительности была написана эта «предсмертная записка», мы не знаем. Мне кажется, она просто использовала рисунок с подписью, который был сделан несколько дней назад. Позвольте мне заняться расследованием этого дела. Я её выведу на чистую воду. Стыдно будет перед памятью бедного ребёнка, если мы этого не сделаем.
Комиссар медлил с ответом, погрузившись в раздумье. Наконец он обратился к Тасаке — уже другим тоном:
— Хочу у тебя кое-что спросить. Почему всё-таки ты настаиваешь на том, что это убийство? Ведь с точки зрения здравого смысла следует принять версию Оно — смерть в результате несчастного случая.
— Нет, это убийство. Ничего иного я не могу допустить.
— Нет ли в этой твоей уверенности какой-то предвзятости, предубеждения, что ли?
