– Да ты хороша и так! Ты могла бы с успехом заняться борьбой. Только надо бы сбросить килограмм, скажем, пятнадцать.
– Рита, да чтобы сбросить пятнадцать кило, я бы все на свете отдала.
– Хочешь, я за это возьмусь?
– Я так занята, пойми… Я вечно куда-то несусь… Ну а сколько на это понадобится времени?
– Надо подумать. Ну что тебе сказать? Дай мне полгода…
Полгода… Да я за полгода могу двадцать раз помереть. Ведь в нас стреляли чуть ли не ежедневно! Орды козлов регулярно превращали нас в мишени. Ни с того ни с сего. Порой они устраивали на нас настоящую охоту на окружной дороге, втягивая нас в жуткие родео, от которых мы седели раньше времени. Во время вооруженных налетов и ход шли базуки. А их адвокаты смеялись нам в лицо. Эти люди глотали всякую дрянь, от которой превращались в диких зверей. Сегодня и речи нет о том, чтобы дать легавому пинка под зад или подкараулить его с лопатой, как в старые добрые времена. Надо признать, что с переходом в новое тысячелетие нам не открылись врата в новый спокойный мир и с каждым годом обстановка все ухудшалась, так что теперь эти придурки стреляют по нашим головам. Иногда страшно подумать, в каком мире мы живем и куда катимся.
– Представь себе, что однажды я забеременею, – сказала я. – Ужас, а? Прикинь, в них-то джунглях?
Ты хочешь знать, Рита, не делала ли я аборт? Да, делала. Я тогда как раз узнала, что Фрэнк, мой муж, трахается с мужчинами, и с трудом по перенесла. Фрэнк, мой муж… Я помню, что со мной творилось, когда я получила доказательства: пройду несколько шагов и упаду, только встану – и опять, ноги у меня были как ватные.
– Да, знаем мы твоего мужика. Знаем, чем он занимается… Частенько видим, как он слоняется около писсуара.
– Спасибо, не надо подробностей! Мне от этого до сих пор плохо. Да, в тот день моя жизнь остановилась. Можешь ты в это поверить? Да, остановилась, словно меня расплющило об стену. Дерек тогда себя проявил с лучшей стороны. Просто потрясающе себя проявил! Он как раз открыл парикмахерскую, и это само по себе было безумием. Он просто с ног валился. Но ты же знаешь Дерека. По сравнению с ним мать Тереза – ничто! Ты знаешь Дерека, сама все понимаешь.
– Да, на него всегда можно положиться… у меня тоже всякое бывало, жуткие истории, об одной мы с тобой уже говорили… ну, та, из-за которой я больше ни с кем не трахаюсь, и уже довольно давно… Когда это начинает меня слишком уж заедать, я иду к Дереку поговорить. Он всегда умеет подбодрить, этого у него не отнимешь. Может, он какое-то волшебное слово знает, этот Дерек… Уважаю я его, очень и очень уважаю.
Вот это и означает: втираться в доверие. Никогда не забывать, что у тебя есть работа и что ты ведешь эти разговоры с определенной целью. Но, выпив вина, я уже не слишком ясно осознавала, зачем я в этой квартире, правда, потом все же вспомнила. Я пыталась пройти по пути, которым шел Фрэнк, когда увлекся расследованием дела Дженнифер Бреннен. Вспомнила, фотографии. Мы пришли к Рите, чтобы посмотреть фотографии.
– Ну, давай посмотрим фотографии, – сказала я.
Она уселась рядом со мной. Очень близко, но все было пристойно.
– Если я разревусь, – вздохнула она, – не обращай внимания.
– О'кей.
У нее на коленях была большая картонная коробка. Ее сиськи так и торчали над кучкой сваленных в беспорядке глянцевых фотографий. Вот Рита и Дженнифер Бреннен весной, вот они летом, вот – осенью, в городе, за городом, на террасе, вот – ночью, а вот – днем, вот – на лужайке кампуса, вот – в кабинке фотоавтомата, вот – на пляже, а вот – около новогодней елки.
– Я не люблю говорить о любви, но это была любовь, можешь мне поверить.
– А вот это кто? Альбинос?
– Кто? Вот этот?
Его я сцапала на следующий день, ближе к вечеру.
Утром нас с Натаном погрузили в машину для зачистки сквота, где расположились наркодельцы; прямо силой запихнули: так называемый желудочный грипп выкосил ряды полиции, и Фрэнсис Фенвик, наш шеф, тщательно разработавший операцию, у нас согласия не спрашивал. Мы просто взбесились из-за того, что пришлось взять на себя работу целой оравы бездельников; мы, разумеется, не смолчали, но наш шеф Фрэнсис Фенвик – это человек из стали, монолит с посеребренными висками, и он ведет личный крестовый поход против тех, кто снабжает наркотиками его дочь, просто свихнулся на этом. Настоящий тиран, псих этакий!
Пришлось высаживать бронированную дверь, носиться по лестницам, усмирять истеричных придурков, гасить подожженные матрасы, бегать по крышам, залезать в окна, искать «товар», запрятанный в самых неподходящих местах, и запихивать парней в полицейские фургоны. Мы вымотались до потери пульса. Один из этих кретинов отшвырнул меня с такой силой, что я упала и сильно ушибла плечо. К тому же завтрак так и остался у меня в желудке, и теперь там урчало.
– Это у тебя в животе такая музыка? – спросил Натан, но настроение у меня было отвратительное, так что я только посмотрела на него и ничего не ответила. Мы стояли в пробке.
Я подозревала, что он куда-то таскается каждую ночь. В последнее время он выглядел усталым, но мне было не до того. К тому же у меня возникло всего лишь смутное ощущение, я еще не испытывала настоящей тревоги.
Нам предстояло прочитать тонны протоколов допросов, провести долгие часы с глазу на глаз с худшими из этих ублюдков, которые будут плевать нам в лицо (а то и чего похуже), или орать прямо в ухо всякие гадости, или требовать адвоката. Я поставила машину во второй ряд перед комиссариатом и сделала Натану знак, что он может вылезти.
Он вышел из машины и наклонился к окошку, вопросительно подняв брови домиком.
– Я не хочу действовать тебе на нервы, – сказала я, – особенно своей утробной музыкой.
– Кончай нести чушь. Мы проторчим здесь до ночи. Перестань, Мэри-Джо.
Я смылась. Плечо у меня горело, словно к нему приложили раскаленную железку. Я заехала домой переодеться и с трудом сняла рубашку, еле смогла руку поднять. В почтовом ящике я обнаружила счет за электричество на тысячу триста двадцать пять чертовых евро и предложение заключить контракт на льготных условиях, чтобы антенна могла принимать дополнительно 256 каналов плюс пару тапочек и каскетку в подарок. Утром я не вымыла посуду. Теперь рисинки приклеились к тарелкам, увязнув в соусе карри, который высох на солнце и превратился в картон. Фрэнк не вынес мусорное ведро. Меня ждала куча грязного белья. Внизу Рамон слушал музыку дегенератов. Я едва успела сделать себе сэндвич, надо было бежать.
Я доела его в кампусе, в тени, под деревом, с которого облетали цветы. Наконец-то можно хоть немного посидеть спокойно. Австралийцы предоставили в мое распоряжение переносной столик и складное кресло, а за спиной воткнули палку с табличкой. Это был мой генеральный штаб, место встречи геев и лесбиянок. Но, к счастью, у меня был перерыв.
Я пришла, чтобы сцапать моего альбиноса, но у меня не было сил слоняться по коридорам с риском, что меня саму зажмет в углу какая-нибудь лесбиянка, у которой тяжело на душе. Я проглотила амфетамин, запила его полутора литрами минералки и теперь тихо сидела, млея от запахов: пахла обожженная солнцем листва, нагретая трава, пахла бумага, нa которой были отпечатаны листовки, пахли камни и кирпичи, из которых были построены здания, несколько часов раскалявшиеся под безоблачным небом. Я закрыла глаза.
