— Все было не так, он мне рассказывал об этой истории. Это чеченский малыш, как ты говоришь, убил его солдата, между прочим. Такие они, безобидные и несчастные — дети гор. Они, между прочим, с пяти лет уже не дети, а бойцы. Этот недобитый волчонок вступил в бой и проиграл. Давай не будем к этому возвращаться. И еще. Учитель никогда не сидел в тюрьме. Это вранье. Самое лучшее — не верить сплетням.
— В данном случае я не могу поверить тому, что слышу. Такое ощущение, что это не ты, кто-то другой, чужой засел в тебе и вещает. Ты готов оправдать убийство ребенка? Есть ли на свете нечто, что может оправдать детоубийцу? Ты хоть понимаешь, что он пошел под военный трибунал! Вся страна следила за этим процессом. Весь Запад… И ты после всего этого называешь его Учителем?
— Запад — это еще не весь мир. А дети гибнут не только в Чечне. Что-то не слышно, чтобы твои сотрудницы вместе с Западом проливали слезы по тем, кого жгут напалмом и давят танками в других частях мира.
Она внимает мне, разинув рот, отчего ее лицо становится другим, незнакомым и, прости господи, глуповатым. А слезы, скатывающиеся с глаз по щеке, только усиливают эти ощущение.
Нет, ей не понять меня. Она никогда не поймет ни Учителя, ни меня и причина одна — в той капле армянской крови, сделавшей ее чужой. Мне жаль видеть ее страдания и в этом свидетельство моей любви к той, которой суждено было стать моей матерью. Но мы с каждой минутой, с каждой беззвучной слезой, с каждым словом и вздохом отдаляемся друг от друга. И настанет миг, когда я вовсе перестану слышать ее. Может этот миг наступит завтра…
* * *
— Привет, Артем, — ее вид так жалок, что я вместо того, чтобы повернуться и уйти, спрашиваю:
— Чего тебе надо?
— Я просто хотела спросить, как твои дела?
— А тебе какое дело до моих дел? Ты, судя по всему, не особо убиваешься по мне.
— Ты это о чем? — она удивленно смотрит на меня: осунувшаяся, бледная, с впавшими глазами, все такими же светлыми, бездонными, как прежде…
— О том козле, который тебя каждый день встречает… Или их у тебя столько, что ты не сразу и сообразишь о ком речь?
— Я просто хотела, чтобы ты меня приревновал. Женская уловка, но тебя, видно, этим не возьмешь, — тихо улыбается она. И в этой жалостливой улыбке скользит надежда. Надежда на что? Опять рассчитывает привязать меня к себе, жалостью хочет взять.
— Опять врешь, хитришь, ловчишь — в этом вся ваша сущность. Я поворачиваюсь, чтобы уйти.
— Артем… — она хватает меня за рукав.
— Да пошла ты… — и я, вырвавшись, ухожу. Нет, убегаю прочь от нее. Теперь уже навсегда
Ишь, чего захотела, чтобы ее ревновал. Надо же… И все же, у нее действительно с этим черномазым ничего нет? Или она опять врет? Какая в сущности разница: пусть себе на здоровье прикидывается — игра окончена. А если и впрямь любит? Что ж, русского не грех любить — счастье. Я подарил ей это счастье, я же отбираю его. Пусть помучается с мое…
* * *
В тот же день ровно в четыре мы сошлись во дворе Данилы. Нас пятеро, тех, кого выбрал Учитель. Все должны были явиться обязательно в чем-либо армейском. Вадим с раздражением оглядывает Бориса, припершегося в серой рубахе и джинсах. Борьке и без того все ясно:
— Маманя объявила бойкот папане: говорит этому алкашу больше ни стирать, ни готовить не будет. Не мог же я напяливать тряпье, грязное словно с барахолки…
— Заткнись лучше, а? Потом расскажешь про свою нелегкую долю и горькую судьбу, — раздражение у Вадьки не проходит. Значит, не только я нервничаю? Руки, у меня почему-то подрагивают, во рту сухо. С чего бы это? Мы же идем на крещение кровью, — так сказал вчера Учитель. Мы станем настоящими русскими солдатами. Я оглядываюсь вокруг: погожий денек, во дворе людская безмятежная суета. Полно детишек, мамок да бабок. Это плохо — крик поднимется великий. Вдыхаю дурманящий запах сирени. Сирень ни к чему, как и все это весеннее цветенье…
— Ладно, пацаны, хорош грызться, черномазая обычно к этому времени со своим выводком гулять выходит, — приступает к руководству операцией Данила, миротворец вшивый.
Нащупываю в кармане брюк холодное лезвие ножа, Учительского, того самого, который его не раз выручал в Чечне. На этой стали немало черной крови. Достоин ли я этого святого оружия? Вот оно — легкое, незаметное, нажатие на кнопку и лезвие выскакивает, словно чертик из табакерки.
Из блока, перед которым мы сгрудились выходит тетка в платье немыслимого цвета с животом, приближающемся к самому носу. На руках азиатки сверток, издающий жалобный, непрекращающийся писк. В ногах ее путается малявка, две другие, вцепившись в подол ее цветистого, как майская поляна, платья, идут, взявшись за руки. Благородное семейство на прогулке. Где я видел картину с похожим названием? В каком-то музее… А что? Ничего удивительного. Сфотографировать эту вполне обычную картину — вряд ли кто отгадает, где действие происходит — в Москве, Ташкенте, Грозном…
Данька двинулся наперерез семейной стайке, мать испуганно что-то залопотала на своем, тарабарском. А чего — кто ее разберет. Конечно, зачем ей русский в оккупированной ими в Москве? Данила рявкает на мать и вслед за этим хватает девчонку, ту, что постарше за руку, одновременно пытаясь отцепить ее от сестренки. Та взвизгивает и следом за ней, как по команде, ревут остальные. Этот квартет прерывается истошным: «Помогите!». А это слово она знает, правильно произносит по-русски. Это хорошо — жизнь видать научила. Мужчина, направлявшийся к блоку, после истошных воплей женщины, шарахается в сторону. Это тоже хорошо… На двор стремительно надвигается вечер и так же стремительно мамы подхватив своих чад, куда-то исчезают, как муравьи перед дождем. Бабки, и те сползли со своих скамеечек. Мы одни — посреди двора. Данька никак не может расцепить девчонок, уж не сиамские ли близнецы — никак их не оторвать друг от дружки. Первым приходит в себя Борис. После удара кулаком по голове меньшая кулем валится наземь. Данька, наконец, хватает ту, которая предназначена нам и бросается в подворотню. Мы — за ним, под завывания азиатки, мечущейся в беспамятстве по двору. Данька сбрасывает малявку на землю, она до странности спокойна, только всхлипывает и молит нас об одном и том же:
— Мальчики, ну, пожалуйста, отпустите меня. Я больше не буду выходить во двор. Честное слово!
«Танцуй, Россия!» — несется откуда-то с верхних этажей.
Вадим ударил ее первым, нож так легко вошел в ее тело, словно они были созданы друг для друга.
«И плачь, Европа!»
Она вскинула руки, словно собираясь взлететь, да только Данькин нож прервал ее вздох-прыжок. И тут на нее накидываются остальные, и кровь брызжет из-под их ног, кроваво-красное пятно застилает мне глаза.
«У меня самая, самая, самая!
Красивая попа!» — оглушающее кружит над нами лучшая песня года.
Я выбрасываю нож вперед и натыкаюсь на Данилу, он беззвучно валится наземь. Вадим оборачивается и делает шаг навстречу, я плавным движеньем провожу ножом по его шее, словно карандашом по бумаге, набрасывая рисунок. Почему в этот миг вспоминаются не тренировки в клубе, а школьные уроки рисования? Я чувствую себя художником, движенья кисти с желтым ножом естественны и пластичны. Следующим возникает Борис. Он пытается обнять меня. И это настоящее мужское объятие. Он, я и мой нож — между нами. Вот теперь все идеально — вокруг все объято красным: одежда, руки, земля. Нож выскальзывает из рук и глухо ударившись о булыжник на земле, остается лежать рядом с малявкой.
