Дан
Ученики в казарме обсуждали последние события. Двое из них по приказу Шпренгера несколько дней подряд присутствовали на допросе ведьмы.
– Вздергивали ее вчера на дыбу семь раз, – посмеивался Хейнс, плюгавый паренек лет двадцати. – Визжала, что твоя свинья.
– Призналась? – Бледный, с выцветшими глазами, толстяк жадно ловил каждое слово.
– Нет, только повторяла: «Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят» – И просила пощадить.
– Вот ведь отрава сатанинская…
– Да, злокозненная колдунья, на теле аж две печати дьявола. Ничего, на ночь ее кинули в ледяной карцер, а сегодня брат Генрих приказал наложить ей тиски на руки и ноги.
– А она красивая? – прошептал толстяк, сглатывая слюну.
Хейнс ухмыльнулся:
– Сейчас уже не очень, после дыбы да порки. А была да… хороша. Грудки, задок… Пока держал, пощупал вдоволь.
– Неужто не сознается?
– Сознается, у Инститориса все сознаются. А если она промолчит, дочка молчать не станет, ей четыре года всего. Девчонку вчера выпороли, чтобы на мать показала. Сейчас в камере держат, в цепях. Не одна, так другая дозреет.
Дан слушал их, стиснув зубы. Он испытывал только одно желание: пойти и отвернуть башку жирному инквизитору. Судя по лицам Энгеля и Андреаса, они чувствовали примерно то же. Ганс, как всегда, не обращал внимания на окружающих.
Адельгейду Гвиннер взял Волдо. Сосед донес, что молодая женщина занимается ведовством. Правда, ничего внятного доносчик сказать не сумел, да и при обыске в доме нашли только пучки сушеных трав. На допросе несчастная утверждала, что никогда не делала ничего богопротивного, лишь лечила людей настоями.
Женщину пытали день за днем, ее истошные крики разносились на всю ратушу. Через неделю доктор Фиклер сказал, что если продолжить пытки, ведьма умрет. Адельгейду швырнули в тюремную камеру. Спустя десять дней, едва женщина пришла в себя, допросы возобновились.
Адельгейда упорно отрицала свою вину, лишь просила господа простить палачей, перемежая молитвы стонами и визгом. Тело ее, распухшее до водянки, покрытое синяками и ранами, напоминало теперь студень. Лицом Адельгейда походила на древнюю старуху: ввалившиеся щеки, черные ямы вокруг глаз, запекшиеся кровавой коркой, искусанные от боли губы. Больше ничего в ней не было от хорошенькой крестьяночки, какой ее привели в ратушу.
За это время признались в оборотничестве и были сожжены десять колдунов, одна лишь Адельгейда продолжала отрицать свою вину. Даже когда при ней били маленькую Агату, женщина только плакала.
Не выдержала Агата. После очередной порки призналась, что мать – ведьма, рассказала, как та обращалась в волка. Ее привели на очную ставку с Адельгейдой. Травница выслушала дочь, уронила усталым шепотом:
– Лучше б я утопила тебя младенцем, бедное мое дитя…
– Ох, лучше бы ты сделала это, матушка, – залилась слезами Агата. – Прости меня…
Адельгейда равнодушно отвернулась, словно не слышала плача дочери. На следующий день женщину сожгли. Агату суд помиловал за нежный возраст и обличение матери. Обезумевший от горя отец отказался от девочки, назвал предательницей и проклял. Малышку отдали на воспитание в монастырь святой Бригитты. Вскоре до Дана дошли слухи, что Агата умерла – загноились раны от кнута.
А вервольф между тем продолжал убивать.
Едва не каждый день перед ратушей горели костры. В пыточной не успевали присыпать пол углем, чтобы прикрыть лужи крови. Палач, получавший по гульдену за каждый день пытки и по два – за каждого сожженного колдуна, приезжал в ратушу, разряженный в бархат, на жеребце, достойном королевской конюшни.
Но девушки все погибали. И чем сильнее лютовал вервольф, чем громче роптали горожане, тем больше становилось арестов, пыток, казней…
За последнюю неделю – три трупа. Две молодые девушки и девочка восьми лет. Придушены когтистой лапой, изуродованы мощной челюстью, из тел вырваны куски плоти, вокруг укусов – следы огромных зубов. Вервольф охотился.
Равенсбург, и без того напуганный колдовством, погрузился в ужас и уныние. Еще до заката двери домов захлопывались, закрывались на засовы и замки. Никто не выходил на улицы после наступления сумерек и, как сто лет назад, многие остригали дочерям волосы, переодевали в мальчиков. Это не помогало: вервольф теперь не поджидал жертв на улице, он врывался в дома, хватал несчастных девушек и, не успевали их родственники опомниться, растворялся в темноте.
Воины Христовы сбивались с ног, каждую ночь город прочесывали отряды патруля. Несколько раз со стражей отправлялся сам Шпренгер – Инститорис, трусоватый и малоподвижный, отказался от ночных прогулок. Устраивали засады возле домов, где жили девушки и девочки, обшаривали темные закоулки – бесполезно, оборотень ни разу не попался преследователям. По Равенсбургу поползли слухи о том, что вервольф может становиться невидимым.
Город захлестнула волна доносов. Все подозревали всех – страшно жить, зная, что сосед, друг, торговец, у которого покупаешь свечи, или повитуха, принимавшая у тебя роды, ночью может обратиться в чудовище, ворваться в твой дом и убить твою дочь.
– Сегодня ко мне зашла соседка, фрау Шламм, – рассказывала пожилая женщина. – А моя кошка вздыбила шерсть и зашипела на нее, как на пса. Всем известно: кошки чуют оборотней…
