И пяти минут не прошло, как его скептическое настроение улетучилось бесследно. «Концерт» Барденна исполнялся без купюр, остановок и замечаний. Первое, что зацепило, — идеальный контакт пианиста и дирижера.
Эпическая тема вступления мощно прозвучала в оркестре, лирическим эхом отозвался рояль, эпизоды синкопированных вариаций в рондо третьей части на лету подхватывались скрипками, оркестр и солист экспериментировали со звуковыми эффектами регистров, интонации длились органично, и, что самое невероятное, Вележев идеально работал с тембрами!
Кирилл с ужасом осознал, что играет Митя совершенно другую музыку, сам он не понял и сотой доли, не расслышал в партитуре ничего такого, что достойно потрясения. Определение «забавный» показалось ему сейчас мнением школьника о «Евгении Онегине». Школьник осилил первые страницы, заскучал и захлопнул роман.
Этот школьник — он, Кирилл, не потрудившийся прочесть музыку толком. Игра Вележева его не просто потрясла — перепугала. Он слушал парня год назад, считал его сопляком, не в меру амбициозным, не увидел в нем соперника ни разу. И вдруг — взрослый, тонкий и умный музыкант, казалось, за год Дмитрий прожил десять жизней, так меняются после жестоких испытаний, долгих лет счастья или каторжных работ, это невероятно! В звучании столько глубины и силы, что за дьявол диктует ему скрытый смысл музыки? Кирилл делает «Концерт» как безделицу, красивые пассажи, эффектные вступления, виртуозная каденция. Что еще? Произведение казалось ему пустым, манерным, выхолощенным. Много звуков из ничего.
Вележев играл гениальную музыку, в ней опустошение, смерть, безмолвие небытия и затем — нарастающий протест, чудо воскресения. И последние мелодии, аккорды, фанфарные зовы, переливы арфы под трескотню тарелок и рокот барабанов сливались не в гул, как у Кирилла, а становились гимном любви и красоте, торжествующим над хаосом тлена и разложения.
Митя доиграл ad libitum каденции, оркестр подхватил мощным tutti, утверждая главную тональность такой яростной палитрой красок, что резкий свет, казалось, ослеплял, Кирилл зажмурился, как час назад — от обманчивых бликов искрящегося горного солнца. Но полыхающие страданием гармонии не лгали. В них муки прозрения, мечта о преодолении небытия, отрицание смерти.
Митя уже спускался со сцены, вот-вот он пройдет мимо, Кирилл почувствовал, что не готов поздороваться, не хочет даже обнаружить свое присутствие. Но Митя не спешил к выходу. Посреди зала его окликнули, он остановился, к нему подошли мужчина и женщина, теперь все трое оживленно беседовали, совершенно поглощенные разговором. Илону он узнал без труда. Подруга, пресс-секретарь и муза пианиста Вележева, об этом говорили многие. Но кто же с ней рядом? Лицо много раз виденное, он уверен, что встречался с этим высоким подтянутым господином в casual — черные джинсы, серый свитер. Он замер неподвижной тенью, склонив голову к спинке кресла в переднем ряду, исподлобья вглядываясь в незнакомца. Пристально, еще пристальней. Да это всесильный Питер Уэйль, глава «Piter&Co». Вот это сюрприз! Ай да Митя, маленький да удаленький, всех обскакал и в дамках! Не в состоянии дольше сдерживать острое желание покинуть зал немедленно, Кирилл просочился за дверь почти неслышно: встречаться с Питером, так и не вышедшим на прямой контакт, ему вовсе не улыбалось.
Никогда еще он не проводил в репетиционном классе столько времени! Кирилл устроил генеральную ревизию «Концерта», переосмысливая исполнение заново. Но в главной партии он никак не мог уловить той мучительной исповедальности, что звучала у Мити. Разработка снова и снова проскакивала на одном дыхании, Кирилл втайне очень гордился тем, что выстроил концерт как целостную картину, больше заботясь о точности, о красках и полутонах, чем вымучивая глубокомысленность. У Вележева ключ к исполнению — короткое интонационное ядро, перекличка с вагнеровскими зовами, параллель дерзкая, но музыкальная литература — единый контекст, ничто не возникает на пустом месте, гармония продолжается видоизменяясь. Кирилл не грузил себя подобными умозрительными, как ему казалось, построениями, и никогда раньше избранный им путь не казался ему ошибочным. Этим утром он впервые понял, что игра стоит свеч: музыка обретает объем, целостность при этом не страдает. Митя трактовал тематическое ядро-призыв тысячами способов, показывая скрытый потенциал и вытаскивая наружу глубоко запрятанный смысл. В развитии мотив трансформировался, многократно выворачивался наизнанку, транслируя простую истину: любое обретение складывается из множества маленьких потерь, каждодневных умираний и воскресений, настойчиво акцентируя, что страдание — всего лишь задрапированная форма радости, не более. Эффект хамелеона, игра светотени усиливает эмоцию, а разница лишь в освещении. Но не слышались Кириллу тончайшие смены настроений в мясистой, перегруженной техническими сложностями партитуре. Он понял, что этот мир для него закрыт, и разозлился. Хотя абсолюта не существует, каждый читает свой текст, и цель достигнута, если текст прочитан убедительно.
Но не было рядом никого, чтоб напомнить об этом. Кирилл узрел в чужом исполнении нечто оскорбительное только потому, что оно звучало убедительно. Не менее убедительно, чем его собственное. Он не понимал и не принимал соперничества. Есть он, Кирилл Знаменский, и есть остальные. Они интересуют Кирилла, но не настолько, чтоб появлялись поводы для признания кого-то равным себе. Впервые он не нашел изъянов у другого пианиста — не идола, а соперника, и вся его ценностная система сдвинулась, съехала, вышла из пазов самым разрушительным образом. Пройдет время — все встанет на место, он излечится. Но это будет потом. Или не будет, но тоже — потом.
Ощущая странную неуверенность, почти стыд, Кирилл вошел в зал. Время оркестровой репетиции подошло наконец. От известного всем слегка пренебрежительного спокойствия не было и следа. Возбуждение, легкий румянец, лихорадочный взгляд — он выглядел, как человек в начальной стадии гриппа, да, пожалуй, и чувствовал себя соответственно. Пожал дирижеру руку, поздоровался с музыкантами, долго выставлял высоту кожаного табурета, отметив странную конструкцию, раньше не замечал — его можно было поднять гораздо выше, чем обычно удавалось. И опустить ниже — амплитуда редкостная.
— Вы хотите сделать прогон, или мы сможем проработать некоторые эпизоды? — спросил он у Войцеха Грюнера, одышливого, часто моргающего (видимо, с глазами хроническая болезнь приключилась, взгляд от этого извиняющийся) дирижера.
— Как вам удобно. — Войцех глядел дружелюбно, подбадривающе. То ли и в самом деле помогает, то ли добрый взгляд — следствие глазного недуга. Кирилл не настроен был кого-то щадить или жаловать.
— Тогда попробуем от начала, но при необходимости остановимся по моей просьбе.
— Но если у меня будут вопросы — тоже прервемся. Отлично, Кирилл, я уверен, поработаем на славу, конструктивный у вас подход.
Зазвучали аккорды оркестрового вступления. Подключилась мелодия рояля. «Отплыли», — автоматически пронеслось в голове Кирилла, потом он только играл, слушал, следил за дирижером, никаких лишних мыслей в момент исполнения не допускал.
После первой части он даже приободрился. Понял, что все идет как по маслу, нет причин нервничать попусту. Медленная часть концерта навеяла на него тоску, а в рондо он неожиданно вспомнил Митины выверты с синкопами, попытался сделать что-то в этом духе, но вскоре оставил даже попытки, вся трактовка посыпалась. Он попросил повторить рондо от тридцать второй цифры, выравнивал дыхание, слушал звуковое соотношение с оркестром, ансамбль не всегда устраивает, но терпимо. Перед финалом он попросил паузу, решив обсудить каденцию отдельно. Ему не хотелось мощного звучания, он считал, что рояль солирует от начала и до конца, у оркестра скорее аккомпанирующая функция. Войцех был не вполне согласен, но предложил попробовать и успокоил, что сделает все возможное. Кирилл уже совсем настроился, как вдруг различил еле слышные фразы концертмейстера оркестра, тот говорил по-французски с кем-то по соседству, будучи убежден, что русский пианист французского не разумеет.
