— А какова моя цель? — почти прошептал я.
— Возможно, — ответил знаменитый старик, неожиданно менее задумчиво и более решительно, — стать кватерностью[76].
— И что это значит?
— Точно не уверен, но это то, чего я достиг.
— Но даже если я умудрюсь ею стать, Адельма останется со мной. Мы будем кватерностью вместе!
— Мой дорогой юный друг, Адельма всегда будет с тобой! В конце концов, она — проявление твоего внутреннего женского начала. Я назвал такие проявления…
— Да, я помню, — торопливо прервал я.
— Том IX, часть 1. А также в «Избранных Трудах». Видишь ли, Адельма дифференцировала… состояние опознания, и ее недоступность сознанию оказалась нарушенной. Она, так сказать, воплотилась. Что же касается установления с ней контактов…
— Я уже сделал это. Несколько раз. Старик цокнул языком.
— Половой акт есть выражение конъюнкции[77]на одном из самых низких уровней, — твердо сказал он. — Едва ли это важно.
— Доктор Фрейд с тобой бы не согласился.
— Доктор Фрейд никогда со мной не соглашался. Иногда он просто выводил меня из себя, и мне хотелось дать ему пинка под его жирный зад. Он был упертой свиньей.
— Особенно, когда не соглашался с тобой…
— Именно. Только, быть может, неверно называть Фрейда свиньей, ведь в его родной стране свинья долго являлась символом доброй удачи — если, конечно, про евреев можно сказать, что у них когда-то была родная страна, что представляет собой спорный вопрос. «Schwein haben» означает «быть удачливым». Думаю, истоки нужно искать во временах еще до зарождения христианства, которое превратило несчастную свинью в разносчика всех животных грехов: лени, обжорства, похоти и тому подобных. Вообще-то, в других культурах это скромное животное — символ плодородия, материнства и счастья. С древнейших времен в шествиях, посвященных Великой Матери, участвовали свиноматки. Поэтому свинья — двусмысленный объект, наделенный и лучшими, и худшими человеческими качествами. За худшие отвечают монотеистические религии — иудаизм, христианство и ислам — ведь именно они возложили на животное наши самые отвратительные привычки, в то время как многие века в тайных культах свиньи были священны. Несомненно, этим объясняется еврейский и мусульманский запрет есть свинину, хотя некоторые и полагают, что все дело в страхе трихиноза; трихина — это вид червей-нематод, паразитирующих в тонком кишечнике взрослых животных, их личинка образует свою оболочку в мышцах. Но я с этим не согласен. Ведь древние шумеры, месопотамцы, вавилоняне и греки, также страдавшие от этого паразита, не имели подобного табу! Я считаю, что патриархальные религии обвиняют свинью как животное, обычно ассоциирующееся с Великой Матерью и другими, менее женственными божествами — то есть защищают Яхве-Отца-Аллаха. Его Превосходительство против Великой Матери. Не забудь, Он был всего лишь припозднившимся захватчиком. Когда свинья является во снах…
— Мне никогда не снились свиньи.
— Сделай милость, не перебивай меня. Если кому-то снится свинья, это скорее хороший, чем плохой знак, ведь Бессознательное гораздо старше монотеистической культуры. На самом деле, ее и монотеистической-то нельзя назвать. Более того, один из моих коллег выяснил, что анатомически свинья похожа на человека больше, чем какое-либо другое млекопитающее; лягушка, конечно, похожа in potentia, но вопрос психической потенциальности в символизме столь огромен и сложен, что я могу только упомянуть его здесь. Индейцы Северной Америки верили, что появление свиньи во сне предвещает клану огромную удачу, они часто изображали свинью в образе существа, приносящего дождь, орошающего землю и обещающего добрый урожай. В «Бестиарии» Ульриха Ламмердорфа из Кайтельбёрна есть косвенное упоминании свиньи как водоноса, хотя выбранная им в качестве иллюстрации балтийская легенда о маленькой Анне и свинье ведьмы в данном случае не слишком уместна. Более значительно…
Ворчливый голос становился все тише, удалялся. Затем пришел сон — по крайней мере, свет померк, и в надвигающихся тенях становилось все сложнее различать старика. Наконец он совсем исчез. Мое сознание начало погружаться в теплое, дружеское забвение, и я услышал, как бестелесный голос прошептал:
— Мертвые вернулись из Иерусалима, где не нашли то, что искали. Сколько пустой болтовни!
До меня донесся угасающий звук приглушенного, далекого смешка.
* * *
Когда я проснулся, головная боль прошла. Я поднялся с пола и, спотыкаясь, выбрался из Адельминой комнаты. Тут же до меня донесся шум — что-то вроде приглушенных взрывов — раздававшийся откуда-то снаружи. Затем — какофония голосов, кричащих и сыплющих проклятиями. Мне показалось, что я уловил отблеск огня.
Теперь раздавались крики, полные боли стоны и грубая, отрывистая брань. Голоса приближались. В страхе заржала лошадь. Выстрел. Дружный грохот армейских сапог. Надо выбираться отсюда! Не оставалось времени ни на что, кроме бегства! Снаружи загремели новые выстрелы, прозвенел мучительный детский вскрик. Господи, неужели они стреляют в детей?
В коридоре я увидел темный взъерошенный силуэт, бегущий прямо на меня; руки махали, ноги выписывали нелепые коленца. Ступни казались очень большими.
— Стой, стой!
Это был профессор Бэнгс.
— Прочь с дороги! — заорал я.
Его лицо перекосилось от ужаса, глаза дико вращались, седые космы волос торчали, как проволока.
— Моя Unus Mundus Cubicus — она полностью разрушена! Труд всей моей жизни…
— Она и так была разрушена, ты, старый тупица!
— Ты должен мне помочь!
Секунду я пристально разглядывал его. Внезапно он показался мне таким старым. Профессор ссутулился, согнулся от физической усталости и эмоционального пресыщения, в которое с годами превращается излишне богатый опыт. И все-таки…
— Какой сегодня день? — спросил я у него.
— Пятница, — прошипел профессор, брызгая слюной. — Пятница, второе! Второе число!..
— В сторону! — крикнул я, сметая с пути профессора Бэнгса. Он ударился о стену и клубком перепутанных конечностей сполз на пол. Желтоватая гравюра в тяжелой позолоченной раме, гласящая «Любовь заперта на ключ», сорвалась с крюка и, падая, ударила профессора по затылку. Он коротко застонал, его глаза закрылись. Я побежал вниз, по узкой лестнице, на второй этаж, потом на первый, кубарем слетел с парадных ступеней, ведущих в прихожую замка Флюхштайн. Спотыкаясь и скользя по черно-белому мрамору, я добрался до дверей и вырвался наружу. На улице царила тишина, но все фонари были разбиты, и землю усыпали осколки матового стекла. Лаяла собака. Откуда-то издалека доносился звук бегущих ног.
