Книга Кто убил герцогиню Альба, или Волаверун - Антонио Ларрета

Когда настало время покинуть эту обитель и вступить во взрослую жизнь — момент мучительного расставания, — я совершил поступок, который открывал для меня путь к личному спасению, но в то же время был трусостью и предательством по отношению к Майте: я выбрал для себя стезю священничества. Она, по моему юношескому разумению, менее удаляла меня от магического круга детства, чем военная или дипломатическая карьера, вообще мирская жизнь. Что до Майте, то она понемногу взрослела, но это давалось ей с трудом, как бы против воли; относительна своего будущего она не питала иллюзий, ее более занимали мои успехи в духовном развитии и теологии, чем переживание этапов своего превращения в молодую женщину, которой подобает больше внимания уделять развлечениям, моде и заботам о будущем супружестве. В глубине души мы оба мечтали вернуться в наш сад. И не только мечтали: как только мне позволяли занятия, мы действительно возвращались туда, возвращались к нашей коллекции бабочек, которую она пополняла в мое отсутствие, чтобы сделать мне сюрприз, снова садились, сплетя пальцы, у волшебного фонаря, наслаждаясь разглядыванием картин, но теперь это были главным образом религиозные сюжеты — бегство в Египет, Благовещение, ангелы, ведущие под руки Товита.

Как видишь, я не могу говорить о Майте, не говоря о себе. Не получается, и, наверное, нет смысла с этим бороться. Это письмо так много значит для меня, что я не могу его не написать, оно нужно мне не только для того, чтобы смягчить угрызения совести. Тебя же, Мануэль, я выбрал в качестве хранителя этих заметок потому, что ты был третьим действующим лицом этой истории. Ты, сам того не осознавая, воплощал Жизнь со всей ее жестокостью, неотвратимостью и бессмысленностью, которая вдруг вторглась в наш такой тихий, так плотно укрытый от внешних бурь мирок. Он был словно полое яйцо — безупречно герметичное и страшно хрупкое.

Твой брак с Майте заключили за нашей спиной; я бы даже сказал, чтo и за спиной наших родителей, у которых, правда, наш кузен — король — спросил согласия, но сделал это в такой форме, что отказаться от предложения или хотя бы обсуждать его было совершенно невозможно. Нет ничего более деспотичного, чем милость суверена. В оправдание отца должен сказать, что при всей любви к моей матери он никогда не переставал испытывать чувство вины за их морганатический брак, за то, что его дети были из-за него, как он выражался, «маленькими париями»; поэтому, мне кажется, он и не думал возражать против предложения Карла IV, ведь оно давало ему возможность в какой-то мере исправить эту несправедливость, по крайней мере в отношении Майте, которая после свадьбы должна была носить тот же титул, что и он сам, — герцогини де Чинчон, а кроме того, брак с тобой должен был открыть ей доступ к высшим кругам королевского двора. Все совершилось, как ты помнишь, с необыкновенной быстротой. Сам я, с головой уйдя в суету и радостные переживания, связанные с моими успехами — его святейшество только что возвел меня в сан, — не сообразил в тот момент, что мою сестру попросту приносят в жертву во имя неких сомнительных государственных интересов. И не обижайся, что я говорю о жертвоприношении, дорогой Мануэль, это вовсе не для того, чтобы тебя унизить, ведь ты, я думаю, в этом случае тоже стал жертвой наших варварских нравов.

Вам с Майте ни в коем случае не следовало жениться. Вы не были созданы друг для друга; да и выгоды от вашего брака не оправдали радужных надежд тех, кто его задумал. Правда, надо признать, что и сама Майте ни разу не заупрямилась, не попыталась изменить свою судьбу, которую ей, не спрашивая ее согласия, навязали. Ты, кстати, тоже принял безропотно весь этот замысел, а ей было куда труднее, чем тебе, не подчиниться ему, ведь ей тогда едва исполнилось шестнадцать лет, она еще не достигла ни умственной, ни нравственной, ни даже физической зрелости, стоит ли удивляться, что она пошла на этот брак если не с радостью, то со спокойным смирением, с которым всегда принимала волю родителей, и кто знает, возможно, она даже лелеяла какие-то надежды, связанные с изменением ее положения, с ожидавшими ее почестями. Помню, в те недели мы с ней оба позировали для маэстро Гойи, для нашего дона Франсиско, я — в пышном облачении кардинала, а она — я бы сказал — наряженная взрослой женщиной, какой ей еще предстояло стать, оба мы гордые, светящиеся радостью в предчувствии близкого блестящего будущего, теперь уже раздельного, но все равно блестящего. Есть однако нечто, что потом всегда меня поражало, когда я смотрел на эти два портрета: постепенно я начал угадывать такую неуверенность в наших глазах и позах, такое удивительное отсутствие твердости, что мне стала открываться правда, в которой было нелегко признаться, — на самом деле мы вовсе не обманывались относительно нашего будущего, в нас не было той веры, которую мы хотели бы иметь и убедить в ней других; мы были просто детьми, со страхом входившими в большой мир, где меня ожидало мое высокое религиозное призвание, а она должна была стать придворной дамой. Господь пожелал, чтобы я смог наилучшим образом исполнить ниспосланное мне дело. Но только до определенного момента. Несчастье, обрушившееся на мою сестру, стало и моей Голгофой. Вот так, по воле других людей и с нашего согласия мы навсегда покинули наш рай.

Как священник я знаю, насколько трудно разобраться в интимной жизни супружеской пары. Вот и Майте искала во мне опоры и утешения, когда поняла несостоятельность своего брака, но при этом никогда не была со мной до конца откровенной. Я всегда полагал, что ее первое столкновение с реальной супружеской жизнью окажется для нее ошеломляюще грубым и жестоким. Она не была подготовлена к этому ни инстинктом, ни заботливыми подругами, советы которых так важны при пробуждении девической чувственности. Я понял все это сразу же, когда после вашей свадьбы впервые посетил твой дом. Что-то в ней надломилось. Взгляд стал робким и грустным, походка неровной, качающейся, голос тихим, глухим, бесцветным. Что-то в ней разладилось, умерло.

Вместо того чтобы расцвести красотой зрелой женщины, Майте закрылась, как цветок, и увяла. Видно, первая встреча с жизнью напугала ее навсегда. Не знаю, дорогой Мануэль, каковы были твои интимные отношения с ней, но иногда я думаю, что ее сломала ее собственная безудержная страстность, необузданная животная чувственность, — которую она в себе раньше не подозревала и которую, мне кажется, именно ты разбудил в ней, а она стыдилась ее, чувствовала себя униженной и виноватой. Не знаю, не знаю. Одно ясно: с тобой в ее жизнь вторглись власть и зависимость, королевский двор, демоны и плоть. Но ты был не способен дать ей любовь, которая стоила бы спасения души, ведь правда? Так что у нее не осталось иного выхода, кроме как бежать, бежать в себя самое, в свое внутреннее море тишины, воспоминаний, и еще до того, как уехать из Испании, она, к нашему ужасу, в нем окончательно утонула.

Итак, сначала это были отвращение и страх, потом настала пора материнства; природа с ее неумолимыми требованиями и на этот раз предложила ей слишком жестокое испытание. Беременность протекала тяжело, с осложнениями, роды едва не стоили ей жизни, и в довершение всего — обескураживающее равнодушие к родившейся девочке. Ведь дочь была дитя не любви, а жертвоприношения, если позволишь мне так выразиться, чтобы еще раз напомнить о том, что ваш брак был для Майте жертвой. А может быть, и дитя стыда, если иметь в виду обуревавшие Майте желания, которые мне так трудно примирить с жившим в моем сознании образом девочки из Аренас. Бедная Карлота! Ты же знаешь, она росла без матери, вот откуда ее требовательность, деспотичность, вечная неудовлетворенность. Даже сейчас, при последнем прощании с матерью, она должна чувствовать себя главной, хотя Майте при жизни никогда не относилась к ней как к дочери, никогда не любила ее. Рождение Карлоты открыло для Майте второй круг ада, в который она начала опускаться после замужества. Портрет, написанный Франсиско Гойей во время ее беременности, — я заказал его, еще не догадываясь о величине постигшей ее катастрофы, — изображает Майте оцепеневшей во власти терзавшего ее тогда страха, от которого она тщетно пыталась освободиться, возвращаясь со мной к играм нашего детства. Мы тогда уже не жили постоянно в Аренас-де-Сан-Педро. Мне к тому времени исполнилось двадцать три года, и я уже стал архиепископом Толедским, а ей было двадцать, она готовилась подарить Князю мира его первого отпрыска, и в ней зрела трагедия. Зрели черные мысли о безнадежно разбитой жизни. Я и сам, как ни искал поддержки в вере и пастырских трудах, не мог ни на минуту забыть смертельную тоску, наполнявшую глаза Майте. Она мне рассказала все гораздо позднее, когда вспоминала о кошмаре родовых схваток. В самые тяжелые минуты, когда боль становилась невыносимой, она видела тебя в облике дьявола: именно ты насылал на нее эти страдания. Да, Мануэль, в ее воображении ты вдруг менялся, менялось все твое существо, — и ты вдруг превращался в Люцифера. Начиная с этого времени в глубине ее души из хаоса обид, страха и озлобления стало вырастать бесформенное, но ясно различимое, какое-то бредовое, но вполне осязаемое чудовище — жажда мести. Это был единственный ответ на все, что с ней случилось, который она нашла; она осознавала, как глубоко ранена, понимала, что будущее не сулит ей ничего хорошего, но при этом ей нравилось страдать, она наслаждалась страданием, могла бы жить так и дальше, упиваясь им, но все-таки переломила себя и предпочла ему месть. Она еще не знала, как отомстит. У нее начались галлюцинации, ее преследовали видения твоих мучений, твоей смерти. Но как бы она ни представляла твой конец — на поле битвы, от лихорадки, от падения с вздыбленного коня, — все ей казалось мало, смерть получалась слишком легкой. Она предпочитала увидеть тебя четвертованным, повешенным, сожженным. Нo и этого было недостаточно для ее ненависти. Она не понимала, что ей не хватает самого главного, что никто другой, только она сама должна совершить акт мести. Только так можно было получить удовлетворение, восстановить порядок, гармонию и справедливость в этом мире, только так и не иначе можно было вернуться в наш идиллический сад, снова ловить там со мной бабочек и обсуждать, куда поместить га в нашей коллекции. Все это я осознал уже потом, уже слишком поздно. Если бы я был по-догадливей, то непременно предупредил бы тебя, может быть, это и помогло бы чему-нибудь. По крайней мере вы могли бы расстаться на восемь лет раньше, задолго до твоего падения и изгнания, и тем самым избежать худшего. Потому что худшее случилось. Собственно, как раз о нем я и пишу это письмо.