свежая и румяная, благожелательная, в руках она держала сверток. Сразу же стала его разворачивать, листы толстой бумаги с громким шорохом попадали и устлали весь пол… Машенька сунула в руки смущенного хозяина полновесный кусок прекрасной ветчины и пол пачки несвежего пожелтевшего творога.
– Это все твоим кошкам! Корми их, добрая ты душа. Когда еще будут объедки, я принесу.
– Ты любишь кошек? – поинтересовался Середа.
– Прости, некогда разговаривать. Мне пора!
Так Машенька и убежала, не взглянув ни на кошек, ни на их хозяина, что было даже кстати, так как они не успели умыться.
И в следующее воскресенье Машенька появилась у Середы столь же внезапно. Кошки вышли к ней навстречу с вежливыми улыбками. Но увидев, что на этот раз она принесла им два кило карамели, они скорчили морды, а Машенька расстроилась. И Саша тоже.
– Неблагодарные твари! – негодовал он.
– А наша Мария интересная женщина? Во всяком случае, я так считаю, – сказала Машенька.
– Фиолетовая? – пробормотал Саша Середа.
– А по-моему, никакая не фиолетовая, а элегантная, скромная, добрая, милая, редкая, образованная и верная! – возразила Машенька. – Она во всем похожа на тебя. И твои кошки ей понравятся! Мария – это не то, что Манюся! Совсем не то, поверь мне! Я же люблю тебя, как сестра! Но мне пора. Не говори никому ничего. Я у тебя не была и твоих кошек не видела.
Середа удивился еще сильнее, чем в прошлый раз. Как если бы мимо окна пролетела диковинная птица, выронила пакет карамели из клюва, и сказала: «Я люблю тебя, как сестра». Он до ночи грыз кошачью карамель и что-то бормотал, чувствуя себя ненастоящим, как в детстве… Ненастоящим, как если бы судьба его была иной...
Допустим, наш герой вместе со своими пятью кошками жил бы в просторном красивом доме, белокаменном, с балюстрадой… (Только он ни о чем таком не думал, все последующее – всего лишь фантазии автора…) Или с целой дюжиной кошек, в просторном-то доме! И не было бы на свете «Спецмерупрбюро». А случайно заслышав такую абракадабру, он отмахивался бы от неприятных звуков, как от вредных насекомых. И эти насекомые звуки не имели бы отношения к его жизни. А занимался бы он, допустим, спасением каких-нибудь рыб, птиц или амеб от нежелательных последствий технического прогресса – или другим понятным и нужным делом…
А кругом дома – леса и луга, реки и сады, сплошная безмятежность. Добрая жена и чудесные детки – где-то там, в саду… наверное, собирают яблоки. А вечерами огонь в камине…
Но герою такое в голову не приходило. Он просто грыз карамель, и от этого чувствовал себя немного необычно в то воскресенье. Если бы к нему после фантастической свахи-Машеньки заглянул бы еще и автор, и рассказал, что вместо пыльных книжных полок, кушетки и шаткого столика могло быть множество окон, каминов, кресел и ламп, Середа отмахнулся бы:
– Абсурд! Такого не бывает. Все лестницы в мире грязные, на всех тарелках – липкая вермишель. Мечтают только дети, а взрослые жалеют детей.
Вот где скрыто тонкое лексическое отличие абсурда от абракадабры!
Но, возможно, Середа не был бы особо удачлив и богат? Его просторный дом прозябал бы – неотапливаемый, сырой и ветхий. Кошки бродили бы неприкаянные, озябшие. Саша ютился бы в самой маленькой комнате, сидел бы около электрообогревателя. Ездил бы продавать свои яблоки на старой колымаге. А по вечерам писал бы эпическую поэму среди задремавших кошек… Он был бы похож на бедного отца Маруси, скромного подражателя Фета, который в тот вечер, когда играли в «ассоциации», прятался так глубоко в тени автобусной остановки, и так задумался, подбирая рифму к слову «патиссон», что Маруся не нашла его…
Середа был бы беден, как теперь, но он жил бы дома. Он знал бы, по крайней мере, радость от тепла печки и от рысцы бегущей авторучки…
Середа не знал, что привело его в ободранную коммунальную клетушку. И даже не задумывался об этом еще ни разу никогда. Семейных преданий не существовало, или это были неуслышанные предания. Когда-то ребенок пропустил мимо ушей запутанные рассказы взрослых, а потом было поздно… И теперь он совсем ничего не знал о своем просторном белом доме посреди зеленого (желтого, монохромного – по сезону) сада.
Если бы Середа знал, что его дом существовал когда-то, он уже не был бы настолько обреченно безнадежно глубоко бездомным. Даже если самого дома давно уже нет на земле. Человек отчасти улитка – голая, мягкая. Но только, в отличие от улитки, ему не обязательно всегда иметь на себе вещественную капсулу дома. Даже полярнику достаточно помнить, что у него есть дом где-то на свете – хотя бы в Австралии. Или был дом.
Если дом пропал, можно мысленно отстроить его вновь, чтобы не оставаться бездомным… В умозрительном доме даже есть преимущества – там все всегда в порядке. Все устроено во вкусе хозяина. Не нужно делать ремонт, или мыть окна, и даже трудиться щелкать выключателем в сумерках – там и так светло, и все навечно как нужно, требуется только вообразить! Человек, думающий о доме, уже отчасти в доме, уже не бесприютен.
А Середа жил так, как будто на свете вовсе не бывает домов.
Октябрьским днем, поднявшись слишком поздно, растеряв иголки и тяжко вздохнув, Муся случайно выглянула в окно и увидела, что день лучезарен! И следует бежать в лес, пока не нашли тучи на полгода. Побродить по тропинкам, лениво думая о каких-нибудь пустяках, хотя бы о модах...
Муся надела резиновые сапоги, шапку с вязаным букетом и длинный широкий плащ. В таком обличье сподручнее бродить по лесным тропинкам. Теперь никто не узнает в ней «кутюрье», заговорщицу-портниху!
Муся уехала на электричке за город, и там принялась жадно впитывать в себя торжественное настроение мокрой земли и желтых листьев – распахнув глаза, навострив слух и обоняние. Муся была полная, тихая и плавная молодая женщина с гладким румяным лицом, улыбчивым ртом. Такие глаза, как у нее, – крупные, влажные, навыкате, называют «телячьими». В городе, в среде урбанизации, ее глаза выглядели нелепо и беззащитно. Там тяжелые веки сами опускались, полускрывали, и тем оберегали глаза.
Теперь лес наполнял ее всю, проникая и в глаза, и в нос, и в уши. Она гуляла самозабвенно долго, пока ни вышла на глинистое рыжеватое поле… И увидела
