Меджибоже трудно было уединиться; даже в окрестных рощах постоянно толклись люди. Я забирался на чердак после нескольких дней поста, ложился, закрывал глаза и представлял себя мертвым. Иногда это почти получалось: я словно взлетал над собой и, миновав эфемерную крышу, поднимался все выше и выше, так что мог охватить взглядом весь городок с его каменными домами, неряшливыми деревянными хатами и старой литовской крепостью на слиянии Буга и Бужка. А потом, словно ястреб, который умудряется выделить из такой же огромной общей разнокалиберной панорамы одну-единственную крошечную мышку под лопухом, я принимался вглядываться в похороны – мои похороны.
Вот скорбный отец в старой сорочке с надорванным воротом – отстраненный, ушедший в свое горе, чужой всем, кроме умершего сына. Вот плачущая безутешная мама в черной накидке. Вот величественный дядя Барух – как всегда, в центре событий, даже когда хоронят не его. Вот бесформенная толпа хасидов, рыдающих в голос, рвущих на себе одежды, бормочущих псалмы и молитвы… Я слышал стенания и поминальные речи, скрип деревянных носилок и мягкие хлопки земляных комьев, падающих с лопат в разверстую могилу. Видел, как растет небольшой холмик, как начинает накрапывать дождик, присоединяясь таким образом к общему плачу, как люди утирают слезы и, печально покачивая головой, бредут с кладбища в дом «сердитого цадика», чтобы выпить по стаканчику водки, закусить ломтем круто посоленного хлеба с кольцами лука и благословить праведного Судью, по чьему слову сотворен и вертится мир…
Я видел и слышал так много, что разбегались глаза, а звуки сливались в один неразборчивый гул. Одного лишь не хватало в этой чрезвычайно пестрой, распадающейся на тысячи деталей картине: меня самого. Мне никак не удавалось увидеть себя мертвым – ни на смертном одре, ни на носилках, ни в могиле перед тем, как засыплют землей. Никак – ни с открытым лицом, ни запеленатым в саван. Природу этого странного явления я осознал только теперь, со смертью своего первенца, чье мертвое личико стоит и будет стоять до конца жизни перед моими глазами.
До этого несчастья я был слишком замкнут на самого себя: думал только о себе, о своих страданиях и сомнениях, о своем Предназначении и своем будущем. Но в том-то и дело, что смерть – это не про нас. Смерть – это про других. Каждый человек до последнего своего вдоха пребывает в жизни, и это единственное, что он действительно знает, – жизнь. А потом приходят другие и говорят: «Он ушел». Но это вранье! Он никуда не уходил – это они пришли! Это они сказали, что он мертв; они омыли его тело, завернули в саван, снесли на кладбище и закопали в землю. Это они потом кивают печальными лицами и рассуждают о его смерти. Они, а не он!
Но кто они для него, эти другие? Они – всего лишь часть мира, на который смотрит глазами человека его бессмертная душа. Они существуют лишь постольку, поскольку человек их видит, осязает, слышит – каждый по-своему. Тот особенно зорок и наблюдателен – и потому окружен множеством других; этот слеп от рождения – и знает лишь нескольких. Но вот они – и зоркий, и слепой – перестают видеть, слышать и осязать… Что тогда происходит с другими, которые окружали их при жизни? Разве они не тают, как мираж, не угасают вместе с последним дыханием человека?
Смерть для нас всегда случается с другими, но только не с нами; ее попросту не существует в личном человеческом опыте. С нами она не происходит никогда, именно поэтому мы не можем рассказать о ней ничего. Но с чего тогда мы взяли, что она вообще существует? Из наблюдения за другими, с каждым из которых в отдельности этого не происходит, так же как и с нами? То, что мы называем смертью других, немногим отличается от испражнения. Опорожняя кишечник, человек избавляется от лишнего шлака и живет себе дальше. Оставляя изношенное тело, он тоже выбрасывает отработанный материал и… и что тогда?
Я знал, что обязан ответить на эти вопросы. Ведь страх смерти определяет слишком многое в жизни людей – всех без исключения. Это он искажает восприятие мира, толкает на преступления, заставляет совершать злодеяния. Чувствуя на плече его костлявую руку, человек постоянно рвется доказывать самому себе, что еще жив, что будет жить долго. Люди ищут и находят сомнительные доказательства своего бытия в погоне за золотом, властью, вещами, удовольствиями, славой… Но жизнь не должна определяться страхом смерти! Сколько бед и несчастий, сколько войн и страданий причиняет он человечеству…
Если смерть не более чем иллюзия, то и страхи напрасны! Спасти людей от страха смерти означает спасти весь человеческий мир, никак не меньше. Думая об этом, я горько корил себя за потраченные впустую месяцы своего бездумного гусятинского счастья. Как можно было забыть о долге, о Предназначении? В своей счастливой лесной ипостаси я немногим отличался от того петуха из рассказа круглолицего Шимона, моего самозваного ученика. И Всевышний напомнил мне об этом самым прямым и недвусмысленным образом, отказав в первенце и едва не убив жену.
14
Жертв было неожиданно много для беспорядочной стрельбы из автомата, выплеснувшего одной очередью всю тридцатизарядную обойму. Амбулансы увезли от четырех до пяти десятков гостей: кроме пулевых ранений была уйма травм, полученных во время бегства и падений; многие никак не могли выйти из состояния глубокого шока – отключки или, наоборот, истерики. На полу остались шесть черных пластиковых мешков. Кроме Шломо Ханукаева погибла девочка-именинница, две пожилые женщины, официант и гитарист ансамбля.
Мы с кэптэном Маэром уезжали, когда на стоянке уже почти не осталось машин. Жену с дочерью он отправил домой на два часа раньше, так что мне пришлось подвозить начальника на своем драндулете.
– Слушай, – сказал я, – если не ошибаюсь, мы оказались на полу за несколько секунд до первого выстрела. Как ты догадался?
Он пожал плечами:
– По ботинкам. У него шнурки были завязаны бантиком. В армии, сам знаешь, не завязывают, а запихивают внутрь. Жаль, разглядел это слишком поздно.
– Жалко Шломо. И девочку.
– Жалко, – кивнул кэптэн. – Мою дочку тоже чудом не задело. Не знаю, что бы со мной сейчас было, если бы…
– Да…
Зазвонил мой подключенный к переговорному устройству телефон. Я нажал на кнопку, и в машине послышался голос Лейлы Шхаде.
– Алло, Клайв?
– Да, привет.
– Ты как, цел? – спросила она по-арабски. – Жив-здоров? А то тут по телевизору…
– Все в порядке, – перебил ее я. – Извини, я сейчас занят. Пока.
Отключив разговор, я покосился
