это болезненным. Наконец, ей становится не по себе, и она продолжает.
— Ничего, если я приведу Дженну сюда? — она наклоняет голову и смеется. — Может быть, завершение всего этого, пойдет ей на пользу. Я не знаю. Я просто пытаюсь помочь ей. В последнее время я была такой ужасной подругой. И это то, чего она хочет, так что…
При этих словах плечи Ремеди опускаются, и она отводит от меня взгляд. Она чувствует себя виноватой.
Спит со мной. Со своим заклятым врагом. И к тому же, наслаждается этим. Логически я понимаю, что она чувствует и почему. Но инстинктивно чувство вины не имеет особого смысла. Она ничего не может поделать с тем, что испытывает ко мне эти чувства.
Зачем сдерживаться, когда ты знаешь, чего хочешь?
Я прищуриваюсь, глядя на нее. Я знаю, чего должен хотеть. И все же, кажется, я не могу заставить себя что-либо с этим сделать.
— Все, что тебе угодно. — спокойно говорю я.
Облегчение пробегает по ее телу и плечи опускаются от этих слов еще больше.
— У нее скоро день рождения. — объясняет она.
— А как насчет твоего дня рождения?
Она делает паузу, погружаясь в себя. И вот оно — ее руки, прижатые к груди, как будто она больше никогда не будет в тепле или безопасности. Но затем ее руки опускаются по бокам, и она разжимает пальцы, один за другим, заставляя себя быть храброй. Противостоять этим воспоминаниям.
Я знаю, каково это. Но я подавляю это. Ощущение, что ты не можешь контролировать свою жизнь. Нет, пока они не окажутся в земле.
— Давненько я его не отмечала. — говорит она.
— Почему это? — ее глаза бегают по комнате. — Когда мне было девять, мой отчим заказал для меня меня платье. Оно было великолепным. Все эти разные оттенки розового. Рюши. Блестки. Блестки. Блестки повсюду. Они тоже подходили ко всему. Раньше мне нравился розовый цвет.
Она смеется, когда рассказывает о себе, и я улыбаюсь. Учитывая, что она носит только черное, белое или серое, забавно представлять ее в розовом. И грустно. К этому цвету должно быть прикреплено много воспоминаний.
— В любом случае, мне понравилось платье. — продолжает она. — И он хотел увидеть меня в нем и сказал, что я должна надеть его перед ним. Сказал, что ему нужно помочь мне застегнуть молнию сзади и что-то в этом роде.
Она отводит взгляд.
Если ей было девять, зачем ей понадобилась его помощь, чтобы надеть платье? Почему она не могла попросить о помощи свою мать?
— Он всегда был таким милым и покупал мне красивые вещи. По этим причинам он мог делать все, даже когда прикасался ко мне.
Она поджимает губы, придерживая дрожащий подбородок, и ее глаза опускаются в пол.
— Он никогда не причинял мне боли, понимаешь?
Она произносит эти слова так, словно не уверена, сделал ли он что-то не так. Внутри меня все переворачивается. Она, может, и поверит в это, но я — нет. Ни на секунду. Возможно, он и не причинил ей физической боли, но он сломал ее морально. И теперь она не доверяет мужчинам.
Единственная причина, по которой она мне доверяет, это то, что я настолько чертовски жесток и извращен, что у нее нет другого выбора, кроме как доверять мне. Она всегда точно знает, на чьей я стороне.
Это проклятие, но оно также утешает ее. И, по крайней мере, я могу дать ей это.
— После этого мы праздновали, но уже не было так весело. — говорит она.
Тогда он, должно быть, издевался над ней годами.
— Я всегда чувствовала себя в ловушке. Потому что, что бы я ни говорила, он всегда получал то, что хотел. И я клянусь, он даже втянул в это моего сводного брата. Броуди причинял мне боль, если я хотя бы намекала, что его отец что-то сделал. И поэтому я пряталась. Запирала двери. Опускала жалюзи. Потому что, по крайней мере, тогда я бы знала, когда он придет, понимаешь? И я никогда по-настоящему не ходила на свидания, пока не встретила Дина. И даже это длилось недолгим. Он не знал меня, потому что как он мог? Я не могла взвалить это на его плечи.
Я сжимаю кулаки, готовый заставить ее отчима и сводного брата совершить автокатастрофу.
— Какое-то время я думала, что это моя вина, что он прикасался ко мне.
Я больше не могу сдерживаться.
— Это никогда не было твоей виной. — говорю я. — Твои отчим и сводный брат должны были защищать тебя.
— Но я не сопротивлялась этому. Я не говорила своему отчиму остановиться.
И тут всплывают на поверхность годы молчания, когда я рос. Используя это отсутствие слов как способ защитить себя. Я говорил только тогда, когда понимал, что могу победить.
— Ты была ребенком, Ремеди. — рычу я. — Гребаным ребенком. Он был взрослым. Зачем тебе было говорить ему остановиться?
— Я не знаю. Но я ничего не делала.
Она дрожит, как будто вот-вот расплачется, и я хочу рассказать ей все.
То, что мои родители бросили меня, когда я был младенцем, что двое наркоманов оставили своего ребенка в мусорном баке на пляже. Что в течение многих лет меня время от времени избивали, подвергали жестокому обращению и пренебрегали мной, переводя из одного дома в другой.
Я хочу сказать ей, что вначале я старался быть хорошим, но независимо от того, какой метод я использовал, результаты всегда были одинаковыми.
Я хочу сказать ей, что понимаю, к чему она клонит. Я знаю, каково это — быть совершенно беспомощным перед этими долбанутыми, кусками дерьма, которые должны заботиться о тебе.
Что я точно знаю, как вернуть ее силу.
Но я ничего из этого не говорю. Это не про меня. Ей нужно поверить, что это не ее вина.
— Ты не сделала ничего плохого. — повторяю я суровым голосом.
Она улыбается, как будто уже приняла решение. Как будто ничего не случилось.
— Я думала о том, что ты сказал прошлой ночью. — осторожно произносит она. — Я действительно хотела бы убить его. Я представляла его смерть уже много лет. Иногда это вдохновляет.
Она выдавливает нервный смешок, вероятно, стыдясь того, что на самом деле признает это вслух.
— Но в основном это просто нож. Я всегда могу достать такой на кухне.
И из-за этого я улыбаюсь. Я помню свое первое убийство кухонным ножом, и я помню, как Ремеди пыталась убить меня им.
— Ты знаешь, как тяжело мне оставаться наедине с мужчиной? — продолжает она. — Или
