не высовывался. Другие — что он Армии Крайовой помогал, их бойцов прятал, жена его раненых лечила, продуктами польских партизан снабжали. Но, говорят, ни литовская полиция, ни гестапо к нему не наведывались.
— А как он сейчас, ругает новую власть?
— Тихо себя ведёт. Правда, когда к нему из повята приезжали и предлагали возглавить школу, отказался.
— А его кто-нибудь навещает?
— Не замечал никого. Хотя нет, весной приезжала к нему племянница из Вильно, дочка его сестры.
— А ты не знаешь, брат у него в Вильнюсе не живёт?
— Как не знать? Бронислав, старший брат, в Вильно живёт, профессор, в университете работает, известный человек.
Стойко быстро пометил в блокноте и с нетерпением сказал:
— Пошли, познакомимся с местной интеллигенцией.
На крыльцо вышел невысокий худощавый мужчина лет пятидесяти. Льняные волосы аккуратно пострижены, уложены на пробор, большой лоб, приятное лицо. Очки в золотой оправе не скрывали острый взгляд умных с хитринкой глаз. Одет он был в синюю хлопчатобумажную рубашку и овчинную безрукавку, тёмные брюки заправлены в войлочные полусапожки на резиновом подбое, похожие на обрезанные валенки. Он, видимо, давно наблюдал из окна за офицерами. Был спокоен и приветлив.
— Дзень добрый, панове. Чим може служичь?
Участковый представил Стойко и сказал, что они собирают свидетельские показания о преступных деяниях солдат и офицеров сапёрного батальона. Бровь Комаровского от удивления поползла вверх. Он чуть отступил в сторону, отворил дверь и пригласил офицеров в дом.
Дом действительно был ладный. Стены украшали картины, не литографии, а именно картины с сюжетами участия польских войск в войне 1812 года на стороне Наполеона, битв польских отрядов с русскими войсками в ходе восстаний 1794, 1830–1831 и 1863–1864 годов. Было много женских и мужских портретов XVIII–XIX веков. Натёртый воском паркет блестел, пол украшал огромный бордового цвета ковёр. Старая, но очень добротная мебель красного дерева. Повсюду — на полке камина, шкафах, буфете — бронзовые канделябры с толстыми свечами. По правой стороне комнаты, в том числе и в межоконных проёмах, вытянулись застеклённые книжные шкафы.
Хозяин пригласил офицеров за стол, сам стал заваривать кофе. Он перешёл на чистейший русский язык:
— Сегодня супруги нет, уехала в Вильно, родным продукты повезла. Будете полдничать?
— Спасибо, — ответил Стойко, — не беспокойтесь, времени у нас в обрез, многих ещё опросить надо. Но от кофе не откажемся.
За кофе Коморовский подтвердил под запись известные ему факты мародёрства и пьяных безобразий офицеров и сержантов сапёрного батальона. Расписавшись на каждой странице протокола, он спросил:
— Вы их арестуете?
— Все, на кого укажут потерпевшие сельчане, будут задержаны и преданы суду.
— Это правильно. Иначе люди никогда не поверили бы в новую власть.
— А вы верите?
Хозяин медленно раскурил трубку, долго о чём-то думал.
— Вам, наверное, известно, что наша семья происходит из старого шляхетского рода? Здесь, на стенах дома, портреты моих родственников. Все они боролись с Москвой. Вначале с великими московскими князьями, с царями, императорами, потом с большевиками. Боролись за свободу польского народа, за независимость Польши. В тридцать девятом году Москва совершила большую ошибку, отдав Виленский край Литве. Когда в сороковом сюда пришли Советы, начались аресты польской интеллигенции и дворян. Попал в НКВД и я, простой директор сельской школы. Слава Господу, через три месяца отпустили. Так что же, скажите, мне ждать от вашей власти? Сын с невесткой и детьми в марте уехали в Польшу. Думаю, и мы с супругой когда-нибудь уедем. Хотя… Честно признаюсь, больно Родину покидать.
— Так мы же, это… — попытался что-то с горячностью возразить Малевич, но Стойко глянул на него так, что участковый враз передумал продолжать.
Стойко понимал, спорить о чём-то бессмысленно: у каждого своя правда, на аргументы одной стороны найдутся аргументы противоположной, и каждый останется при своём мнении. Он поблагодарил хозяина за кофе, собрал документы в полевую сумку и попрощался.
Коморовский долго стоял на крыльце, провожая взглядом офицеров, пока те не скрылись за оградой следующего дома.
3
Новый командир сапёрного батальона встретил офицеров с тревогой и надеждой в глазах. Майор Назаров был высокий, стройный. Идеально отутюженная форма сидела на нём как влитая. Три орденских колодки и три нашивки за ранение говорили о многом: повоевал с лихвой. Ему недавно исполнилось тридцать три года, но выглядел он намного старше.
Офицеры представились и были приглашены к приставному столу.
Комбат спросил Лукотина:
— Доложили обстановку?
— Так точно, товарищ майор.
— Значит, товарищи в курсе. Честно говоря, на фронте всякого насмотрелся, но чтобы такое… Да в мирное время, да с мирными жителями! Прямо мародёры какие-то, явные уголовники. Что делать-то будем, товарищи офицеры?
— Будем работать, товарищ майор, — спокойно ответил Зарубин. — Вы можете выделить нам какое-нибудь помещение?
— Конечно, занимайте кабинет начальника штаба, напротив моего. Товарищ Лукотин покажет.
— Отлично. Вот вам список. Вызывайте по очереди. Вначале офицеров, потом старшин и сержантов. Пропустите через КПП наши машины. «Студебеккер» и автозак поставьте у входа в штаб. Видимо, придётся многих сразу грузить.
Зарубин обратился к Илюхину и Лукотину:
— У нас наручников-то хватит?
Оба утвердительно кивнули.
— И ещё, товарищ майор, — Зарубин повернулся к комбату, — сделайте так, чтобы во время привода всей этой компании на допрос вокруг штаба никто не болтался, ни офицеры, ни солдаты. Нечего сеять панику в батальоне.
— Сделаем, — ответил комбат.
Первым привели капитана Суричева, молодого, рослого, крепко сбитого, с большой кудрявой головой и руками-кувалдами. Наглые, бегающие глаза оглядели двух незнакомых майоров и местного особиста. Рот скривился в брезгливой ухмылке. Он был уже крепко выпившим. Не представившись, вразвалку уселся на стоящий стул, закинул ногу на ногу, стал доставать из кармана брюк портсигар. Илюхин поднялся, обошёл Суричева и встал позади него.
— Встаньте, капитан, — сказал Лукотин, — и представьтесь по уставу.
— Обойдётесь, — хриплым, пропитым голосом злобно ответил Суричев, — не обязан я, боевой офицер, кланяться всякой тыловой сволочи. И не сметь со мной так разговаривать, если вам жизнь дорога!
Илюхин резким движением вырвал из-под него стул, капитан неуклюже упал на спину и стал медленно подниматься.
— Это тебе, скотина, жизнь напрокат дана… — сказал Илюхин.
Лицо Суричева побагровело, замутившиеся злобой глаза должны были прожечь дыру в Илюхине. Шатаясь, он сжал кулак и отвёл правую руку назад, собираясь нанести удар обидчику, но молниеносная подножка, виртуозно исполненная Илюхиным, вновь повергла Суричева на пол.
— Надеть на него наручники и в автозак, — приказал Зарубин, — допрашивать будем у нас. С пьяного толку мало.
Илюхин с Лукотиным завернули капитану руки назад, защёлкнули на них наручники. Илюхин отворил дверь и крикнул:
— Конвой!
Двое автоматчиков увели Суричева
