меня одного, а когда вернулся, выглядел разозленным. Схватив меня за грудки, приложил лопатками в стену и зашипел в лицо:
— Значит так, Боев, кончай мне пиздеть и выкладывай все, как есть.
— Ты это о чем?
— Фамилия матери твоего Шаповалова — Сомова. И последнее время эта фамилия у меня не то, что на слуху. В печени, блядь, застряла!
— По поводу?
— Хер тебе, а не ответы, пока сам все не выложишь, понятно?
— Понятно. Говорить здесь будем?
— Не-не, пошли пивка хряпнем тут неподалеку.
* * *
— Выходит, мать Шаповалова все еще жива, — уточнил, хлебнув из высокого бокала.
Мы устроились в дальнем углу большого зала пивбара, что в такой час практически пустовал.
— Угу, еще как жива, — ответил приятель, дождавшись, когда официанточка в кожаных шортиках отошла достаточно далеко. Я зацепился взглядом на мгновение за ее сочную задницу, но внезапно внутри как заныло, что ли. Так к карамели моей под теплый бочок захотелось, хоть вой. — Она у нас тут дама широко известная в узких кругах, как и дочка ее. Точнее, именно благодаря дочке этой, будь она неладна.
— А что с дочкой? — навострил я уши.
— Зубы мне не заговаривай. Говори, зачем явился.
— Да, собственно, за этим. Вызнать мне надо все про эту самую дочку.
— Чё-то не понял. Старый мудачина тебя девку искать нанял? Ближе никого не нашел? И так-то я о тебе лучше думал, Андрюха. — Вован прищурился на меня с отчетливо читаемым презрением.
— А ты не спеши обо мне хреново сразу думать. Лучше колись, кого в виду имеешь.
— Бля, это не разговор, Боев. Давай в открытую, жопой не виляй, — решительно поставил он бокал, расплескав пиво.
— Вован, кабы это только меня касалось, вывалил бы как на духу. Но не могу, прости меня. И, как ни крути, ты все еще при погонах и под присягой. Знать тебе все, учитывая возможные последствия, — практически подстава. Поэтому давай моей легенды придерживаться. Что там за родня у моего Шаповалова, и чем она так примечательна.
Ямщиков скривился, посмотрел на меня с минуту пристально, а я глаз не отвел, пусть видит, что не брешу.
— Да уж примечательна. В первую очередь сестричка прославилась. Отец города наш, Вознесенский Дмитрий Алексеевич на этой девке крепко так умишком повредился. Настолько крепко, что всем ментам в городе сейчас спущено негласное, но пиздец какое строжайшее распоряжение эту самую Екатерину Олеговну Сомову найти хоть под землей и вернуть под ясные очи градоначальника.
Ну вот я и знаю, кто ты такой, мразодмитрий. Давай, начинай там уже икать, скоро приду по твою шкуру блядскую.
— Девок ему, что ли, мало, — процедил я сквозь зубы.
— Ну, видать, мало. Сам я эту Сомову вживую не видел, но слыхал от коллег частенько, что девка реально красивая. — Не врут твои коллеги. Катька у меня такая, что сердце на хрен от взгляда останавливается. И прямо сейчас я тут сижу, а на нее пялятся наверняка всякие олени непуганые. — Она не в первый раз от Вознесенского сбегает, а этот козлина не стесняется ментов как личных ищеек использовать, да еще и ебет мозги нещадно за задержку. Сейчас вон, говорят, лютует по-жесткому. Вынь ему девку эту и положь.
— Не от хорошей жизни, небось, убежала, — скрипнул я зубами.
— Угу. Он ее, ходили слухи, считай, купил, прям с выпускного в приюте местном особом выхватил. И вряд ли по доброй воле все у них было. Вознесенский — еще та жаба старая и страшная. Хотя… бабы сейчас не на рожу смотрят, а в карман.
Но не моя Катюха, не моя.
— Погоди, какой такой приют, мать же живая?
Глава 47
— Ой, брось, какая там мать! Алкашка конченная. Это еще Катерине этой повезло, что ее в приют наш элитный пристроили да мэр на нее повелся. С этой мамаши сталось бы начать девчонку смазливую за бухло под желающих подкладывать. Видал такое и не раз. Да что я тебе рассказываю, сам ты ж мент бывший.
Это верно, навидался я, в том числе и такого похабства.
— Да что за приют еще такой?
— О, интересное такое заведеньице у нас. Все о нем знают, но там так крышуют, что сунуться разъебать этот паскудный гадюшник не вариант, Андрюха. Вообще. Тамошняя директриса, сука прожженная, таскается по другим детдомам периодически, присматривает подростков посмазливее и переводит потом к себе. Мелких не берет, лет по шестнадцать минимум. Одевают их получше, чем обычных сирот, учат, питание опять же, ну прям для всех образцово-показательное заведение. Но ключевое тут, Андрюха, именно показательное. Туда постоянно типа спонсоры или комиссии из чинуш катаются и, само собой, выбирают себе свежее мясцо. Правда, ни разу никто не пикнул, чтобы с ребятами что до восемнадцати делали, но вот после почти всех их «пристраивают».
Я шумно втянул воздух, закипая моментально. Вот, значит, через что ты прошла, девочка моя. У матери-пьяницы забрали в приют, а оттуда мразодмитрию вручили, только совершеннолетняя стала.
— Не может быть того, чтобы никак не достать этих тварей, Вован. Они же людьми, считай торгуют. Детьми!
— Никак, — помрачнел приятель. — Не за что схватиться даже, никто ни разу даже с заявой не пришел. Нет потерпевших, понимаешь? Но и хер бы с ним, только сунулся у нас опер один в этот гадюшник — и больше он не опер, а просто инвалид неходячий, в кресле катается и ни черта не помнит. Ясно выражаюсь?
— Ясно. Все ясно, но для меня это нихера не довод.
— Не дури, Боев, — понизил голос Ямщиков. — Думаешь, я не просек ничего? Девка у тебя, небось? Не отвечай, знать не хочу. Просто ты поворачивай лыжи, мужик, и вали домой. Спрячь ее получше, береги, а про вот это вот наше все забудь.
— Вован, если бы твою женщину еще девчонкой невинной кто, как товар какой-то, продал, насиловал, бил, запугал насмерть, ты бы забыл? — прошипел я, наклонившись к нему через стол. — Смог бы, а?
— Если любил бы ее, то забыл. Знаешь почему? Потому что мертвый или из тюрьмы я ее не смогу защитить. Значит, выходит, брошу опять со всем дерьмом мира один на один. Ты этого хочешь, Боев? Я тебе в лоб говорю: полезешь в этот гадюшник или к Вознесенскому — и закончишь в гробу или на зоне. Кому тогда твою Сомову прикрывать? Возвращайся с богом.
— Нет, — упрямо покачал я головой. — Мужик я или чмо последнее.
— Неправильно вопрос ставишь, дурило. Мужик холодной башкой думает, он тот, за
