их природы, он бы поверил, что и правда никто не укрывал у себя воров. Но он сёгун, наследник первого императорского советника, получившего меч Кусанаги в дар от Ватацуми. Он знает, что души ёкаев – тьма, которую напрасно не уничтожили после войны, позволили ей расползтись по всему острову, отравляя заразой область за областью. Люди за тысячу лет свыклись с ними и всё забыли, но он знал, что чудовищам не место среди них. Знал и сейчас исправлял ошибки предков.
Гонец прибыл, как раз когда Мэзэхиро покинул деревню, оставляя всю грязную работу своим самураям. Сначала они не трогали местных, только громили их дома. Но когда стало ясно, что правды так не добиться, сёгун понял, что на ёкаев подействует лишь страх смерти.
Гонец опешил от увиденного и, не в силах оторвать взгляд от горящей деревни, протянул свиток сёгуну. Мэзэхиро читал письмо и улыбался. Наконец-то хорошие новости.
– Какой ужас… – глаза щуплого парня, и без того слишком большие для его худого лица, сейчас грозили вылезти из глазниц. – Ч-что здесь произошло?
Мэзэхиро оглянулся. Деревню заволокло дымом, сквозь который пробивались языки пламени и чужие крики. Кое-где можно было увидеть блеск чьих-то доспехов.
– Пожар, – он вернулся к свитку.
– На всю деревню?
– Кто-то фонарь оставил, где-то бумага полыхнула – вот и дом горит. А ветер разнёс по соседям.
– Самураи тушат? – гонец всё вглядывался, но Мэзэхиро знал, что он ничего не сумеет рассмотреть.
– Тушат, – кивнул он. – Но, думаю, поздно. Когда мы пришли, огонь уже по всей деревне разошёлся. Удача, если спасут хоть кого-то.
Он свернул свиток и бросил в седельную сумку.
– Передай во дворец, что мы возвращаемся.
– Да, господин, – гонец поклонился, вскочил на лошадь и помчался к столице.
Мэзэхиро посмотрел на небо. Там, среди клубящихся серых туч, к которым возносилась душа погибающей деревни, робко проглядывало солнце.
– Подсматриваешь, Аматэрасу… Никого ты не защищаешь, трусливая богиня. Нет тебе дела ни до людей, ни до чудовищ.
* * *
Нобу заперся дома и, как велела мама, не выходил. Его дом пожар не тронул, но внутри сильно пахло гарью и было много дыма, налетевшего снаружи. Нобу не знал, как долго пролежал под низким столиком, закрыв его с одной стороны ширмой, а с другой придвинув подушки, но в какой-то миг ему показалось, что воздуха становится совсем мало. Горло першило, хотелось кашлять, но он старался не издавать шума и лишь иногда совсем тихонько покашливал в кулак, чтобы заглушить звук.
Он хотел превратиться в тануки, чтобы стать сильнее, но потом вспомнил, насколько резче тогда ощутит запахи, и решил всё-таки остаться с человеческим носом. Да и если самураи опять придут… мама предупредила, что они не должны знать, кто Нобу такой.
В конце концов дышать стало совсем тяжело, накатила сонливость, и Нобу, размышляя о том, как бы лучше поступить, не заметил, как потерял сознание.
Когда он очнулся, крики уже стихли, а дым рассеялся. За ним никто не пришёл. Наверное, все слишком заняты восстановлением сгоревших домов. Интересно, как много их пострадало… Нобу растолкал руками подушки и выбрался из-под стола. Его дом остался прежним, только внутри всё покрылось серой пеленой пепла. Да… Уборки им с мамой предстоит…
– Мама! – Нобу вдруг понял, что она так и не вернулась.
Он выскочил на улицу и осмотрелся. Не желая верить своим глазам, Нобу кинулся на дорогу. Пробежал вдоль всей деревни в один конец. Затем в другой. Глаза его не обманывали. Дома сгорели. Кому-то удалось потушить пламя и сохранить почерневшие стены, но почти вся деревня превратилась в пепелище. У дома Нобу крыша тоже была обуглена, но с неё капало. Значит, кто-то потушил пламя до того, как оно разгорелось.
Нобу побежал туда, где раньше стоял домик Рокеро-сана. Всё было разрушено…
– Мама! – он старался не плакать. Воины не плачут. Не плачут. – Ма-а-ама-а-а!
Голос сорвался.
– Мама! Мама! Ты где? – он подбежал и начал разбрасывать обгоревшие доски. Рядом появились чьи-то руки. Соседи – те, кто остался, – пришли на его крики.
– Я видела, как она побежала защищать старика от этих… – услышал он чей-то шёпот сзади.
– Бедный мальчик…
Не бедный. Не бедный. Он не бедный мальчик. Его мама здесь. Его мама смелая и сильная.
– Мама!
За очередной палкой показался полосатый хвост. Рокеро-сан. Это его старый облезлый хвост. Кто-то рядом осторожно убрал щепки и вытащил бакэдануки. Голова старика безжизненно повисла, глаза застыли двумя стеклянными шариками.
Рокеро-сан мёртв. Но это же не значит, что мама тоже!
– Мама! Мама! Мама! – Нобу остервенело разбрасывал обугленные палки и доски. Кто-то обнял его. – Не надо меня обнимать, – он дёрнул плечами и сбросил чужие руки, – лучше копайте, помогите найти маму!
Брёвна крошились углём в его руках. Пальцы были такими чёрными, что сами казались головешками, но он не останавливался. Он знал: она там, она жива, она должна быть жива.
– Она здесь, – тихо проговорила женщина, разбиравшая груду с другой стороны того, что ещё утром было домом.
Нобу подскочил и побежал к ней.
– Мама?
Её рука, обожжённая, чёрно-бурая, торчала из кучи обвалившихся обугленных балок. Одной из них её, видимо, и придавило. Вот почему она не спаслась. Вот почему не смогла выбраться.
– Мама… – он коснулся её руки. Она мертва. Она всё-таки мертва.
– Не стоит тебе видеть её такой… – сказала женщина. Кажется, это была соседка Рокеро-сана со сложным именем, которое он никак не мог запомнить.
– Мама… – прошептал он, поглаживая её пальцы. Огонь изуродовал их, но они всё ещё были узнаваемы, всё ещё принадлежали ей. – Мама…
Она мертва. Его мама мертва. Это сделали самураи сёгуна. Это сделал сам сёгун.
Нобу встал и, не глядя ни на кого, пошёл прочь. Со двора, со своей улицы, из деревни. Никто его не окликал. Никто не отговаривал. Они знали, куда он направился. В сторону города. Туда, где сейчас был его отец. Отец знает, что делать.
Он не будет плакать. Воины не плачут. Не плачут.
Глаза застилала пелена.
Четверо станут одним
Киоко надеялась, что она привыкнет к занятиям. Рано или поздно. Лучше бы рано. Но наступал новый день, и всё, чего ей хотелось, – глотнуть воды и получить милость в виде быстрой смерти.
– Никуда не годится, – Хотэку склонился над ней, лежащей на спине, и укоризненно покачал головой. – Киоко-химэ, вставайте. Оставаясь внизу, вы вряд ли сможете выжить.
– Разве не должно быть какого-то правила по поводу лежащих воинов? Раз они лежат – они ведь безобидны.
– Во-первых, нет, не должно. Это в мирное время самураи любят говорить о чести. Когда придёт война…
– Если, – поправила Киоко.
– Боюсь, всё же «когда»… Людям будет не до условностей. Кто выживает – тот и устанавливает правила.
Киоко поднялась и приняла боевую стойку. Она снова и снова пыталась понять, как уклониться, но снова и снова оказывалась на земле раньше, чем успевала осознать, что пора защищаться.
– Хорошо, я готова, – это была ложь.
– Не готова, – а это правда. Ей не нравилось, что Хотэку-сан совершенно не соблюдает правил этикета, принятых при дворе. Никто из знати никогда бы не посмел так ответить принцессе. Но почему-то именно это внушало Киоко уважение, и Хотэку казался ей более надёжным, чем остальные придворные. – Пока достаточно.
Она ослышалась? Они начали всего два коку назад. Два коку вместо целого вечера мучений? Видимо, эти мысли отразились на лице Киоко, потому что Хотэку, глядя на неё, усмехнулся и поспешил добавить:
– Гораздо больше смысла учить рыбу делать невозможное в море, чем на суше.
– А есть ли смысл учить рыбу невозможному? – Киоко не была уверена, что правильно поняла сказанное, но уточнять напрямую было бы верхом невежливости. Или невежества.
– Всё невозможно только до первой удачной попытки, – с этими словами Хотэку снял хаори.
