кое-что произошло.
– Я хочу знать все подробности!
– Ну что вы… сочтете, что это глупость. Но меня это тронуло. Габриэль, помощник повара, сказал, что я ему нравлюсь.
Адзурра – единственная наследница миланской семьи из высшего общества. После классической гимназии не смогла поступить ни в один из университетов, в которые сдавала вступительные испытания. Родители посоветовали взять годичный перерыв и поехать в кругосветное путешествие, которое готовы были оплатить.
Но она решила иначе. С тех пор занимается волонтерством в ресторане, где работают люди с ментальными проблемами, где подают обеды бездомным за символическую сумму в один евро. Адзурра – самая младшая из волонтеров, она работает в зале.
Когда она рассказала, чем хочет заниматься, – подарив мне свой рассказ о реальности, которая была мне неизвестна, – что-то внутри меня безумно влюбилось в нее. Слушая, я думала о том, как восхищаюсь ею, уважаю, как горжусь. Я представляла себе: однажды, лет через десять, одна из моих дочерей вернется домой и скажет, что нашла место, где занимаются людьми с инклюзией, защищая достоинство тех, кто там работает, и обеспечивая питанием находящихся на периферии жизни, – и я бы захотела подняться к ней на колесницу победительницы, приписав себе часть ее любви к людям.
Пока я в уме рисовала себе эти картины, Адзурра рассказывала, что ее родители категорически воспротивились этому занятию. У матери случился приступ, отец был на грани инфаркта. Они перекрыли ей всякое финансирование, согласившись оплачивать только походы на терапию. Они отправили Адзурру ко мне, чтобы она одумалась. Родители посчитали, что дочь сошла с ума.
Но вернемся к рассказу Адзурры.
Габриэль – помощник повара в благотворительном ресторане, где она занимается волонтерством. Он любит Адзурру – я сама ее люблю! – но не понимаю, почему его слова о любви звучат для нее странно. И я спрашиваю ее об этом.
– Доктор, его слова очень тронули меня. Он сказал естественно, без всяких уловок: ты мне нравишься… Все было так. Я зашла за тарелками. Он повернулся и позвал меня: «Адзурра? Ты мне очень нравишься! И знаешь почему? Потому что ты милая». Вот так он мне об этом сказал, и его слова меня очень тронули. Дома я привыкла, что ко мне хорошо относятся, если хорошо себя веду, если все делаю как надо: хорошо учусь, веду себя так, как хотят родители. Это не значит, что они не любят меня по-настоящему, но я чувствую, что их любовь привязана к моим поступкам, не к тому, какая я есть. И нынешняя ситуация в семье служит тому доказательством. Они стесняются меня, им стыдно рассказать друзьям, чем я занимаюсь, они сказали неправду бабушке и дедушке, которые считают, что я учусь в университете. Я же стараюсь избегать дедушки с бабушкой, но в конце концов все равно должна буду сказать правду. Пока я даю отцу и матери возможность сделать это самим, учитывая, что это их родители. В отличие от них, Габриэль сказал мне, что я ему нравлюсь за одно из моих качеств – не из-за того, чем я занимаюсь. Я нравлюсь ему не потому, что подаю еду бездомным. И даже не из-за причин, по которым я этим занимаюсь. Ему нравлюсь я сама, и он привязался ко мне, потому что я приятная девушка, потому что я заставляю его улыбаться…
И в то время как Адзурра заставляет Габриэля улыбаться, в разговоре со мной она плачет…
Все будет хорошо, если мы создадим условия
Желая дать в этой книге слово молодым взрослым, я намеревалась предложить себя в качестве посредника. Хотела, чтобы эту книгу написали они сами, чтобы она стала их рупором.
Я рассказала вам о многих, с кем знакома лично, – и о тех, кто является моими клиентами, и о тех, кто ими не является. Многие из них совершенно выдающиеся люди, такие как Адзурра. На них я и предлагаю сделать ставку, чтобы поднять шансы, что у нас все получится.
Подростковый возраст требует столкновения и дистанцирования, приводящего к сепарированию. Подросткам следует позволить наделать глупостей, но мы должны сделать так, чтобы они достигли своего двадцатилетия живыми и здоровыми.
Шла бы речь о подростках, я бы не призывала обе стороны прислушиваться друг к другу. Когда я писала о них – а я занимаюсь ими всю свою жизнь, – то не приглашала к диалогу, к коммуникации без недоразумений, к возможности чему-то у них научиться. Это было бы противоестественным. Подростковый возраст и требует непонимания между поколениями, столкновения и дистанцирования, приводящего к сепарированию. Подростков нужно слушать, но не обязательно слышать. Им следует позволить наделать глупостей, зная, что и они не прислушаются к нам, а тем временем мы должны обеспечить, чтобы они, несмотря на вышеупомянутые глупости, достигли своего двадцатилетия живыми и здоровыми. Это непросто, но такого рода усилия не предполагают диалога в смысле обмена, о котором мы ведем сейчас речь.
В случае молодых взрослых я не могла не ответить на острую социальную необходимость. Они уже ждут нас за столом переговоров, и не сесть за этот стол, не прислушаться к их мнению о том, как можно было бы жить, грозит катастрофическими последствиями для всех.
Молодые взрослые ждут нас за столом переговоров, и не сесть за этот стол, не прислушаться к их мнению о том, как можно было бы жить, грозит катастрофическими последствиями для всех.
Подростков, относящихся к поколению Z, временами также называют The True Gen, или поколением правды. Я писала в своей книге «Нормален ли мой ребенок?» (Mio figlio è normale?), что подростки ничего творчески не придумывают с нуля. Самые юные обижаются, когда я так говорю (но в этом нет ничего страшного, это возраст разрывов и взаимного непонимания), но они чрезвычайно талантливы в том, чтобы найти что-то хорошее, что уже существует, и сделать из этого шедевр, не создавая ничего с нуля.
Про кого можно сказать по праву, что они выпустили на свободу вирус поиска аутентичности, так это про молодых взрослых. По счастью, они сразу же заразили этим вирусом и самых юных. А вот у взрослых, похоже, антитела к поиску аутентичности наиболее устойчивы, их пока не затронуло стремление отвергать стереотипы. Они говорят, просто чтобы что-то сказать, не жертвуют качеством жизни во имя отличных результатов. Не спешат сбросить маску, чтобы показать лицо, выражать эмоции, ценить то, что до сих пор бумеры ценили мало, особенно в вопросах политики, окружающей среды, работы, психического здоровья и гражданских прав. Не торопятся переосмысливать ярлыки как инструмент вынесения суждений и предубеждения.
Думаю, что еще одним доказательством этого является факт, что двадцати– и тридцатилетние сегодня более подавлены, запуганы, неуклюжи. В то время как подростки митингуют под флагом правды, молодые взрослые, являясь первооткрывателями, продвигаются вперед менее уверенно. С другой стороны, когда Флеминг открыл пенициллин, он думал только о том, что завалил весь свой эксперимент, позволив вырасти плесени. Только те, кто пришел после, смогли воспользоваться антибиотиками.
Пьеро Анджела[71] как-то сказал, что будущего не существует, они нигде не записано, но мы сами готовим его приход каждый раз, когда делаем выбор.
Я думаю, наш выбор мог бы заключаться в том, чтобы поручить молодым людям написать книгу будущего для всех нас. Возможно, я ошибаюсь, но, даже если это и так, не повредит, если мы последуем их указаниям.
Как вы думаете, что произойдет, если мы откроемся и скажем, что готовы к диалогу, к тому, чтобы отношения между нами стали пространством, где встретятся наши несовершенства и вместе дадут жизнь смелым и прозрачным связям? Настолько прозрачным, что, если мы посмотрим сквозь них, сможем увидеть и себя, и другого?
Что плохого может случиться с нами, если мы пополним наши действия смыслом, уйдем от диктата эффективности, который в эпоху плюрализма требует, чтобы мы все жили, руководствуясь понятием успеха, и чтобы этот успех был у всех одинаковым?
К чему все это может привести, если, снова вернувшись
