отбили! А? Милый ты мой!
И он потрепал дрожащей рукой мне волосы и вдруг, повернувшись, быстро пошел к дверям, и я побежал за ним.
Как только стало ясно, что немецкая атака не удалась, около школы, Орса и Дома инженеров, да и дальше в обе стороны по берегу реки снова стали рваться снаряды. Немецкие орудия били издалека, и, хотя все время то здесь, то там вздымалась столбом земля, после налета это казалось совсем не страшно. Из подвала дома Орса выбежали наши заводские девчонки и побежали, пригибаясь, в разные стороны, туда, где лежали раненые. Надо сказать, что они старались по возможности поменьше сказывать помощь на месте. Они не очень были уверены в своих знаниях. Одно дело — изучать правила первой помощи в санитарном кружке и совсем другое, — пригнувшись за бугорком, перевязывать тяжело раненного, у которого из раны хлещет кровь. Они были правы. Доктор Гурьян расположился так близко, что не стоило дважды мучить раненого.
Девушки, согнувшись, ходили по самому берегу реки, где по ним били с того берега залегшие в укрытие немцы, и, не обращая внимания на щелкание пуль, наклонялись над телами, лежащими на песке, и тех, кто еще был жив, укладывали на носилки. Трупы решено было оставить до ночи. Доктор Гурьян не хотел слишком рисковать своими девчонками.
Мы с Богачевым долго стояли и не могли пройти, потому что мимо нас все время несли носилки. Раненые лежали бледные, бессильные, или, наоборот, смотрели лихорадочно возбужденными глазами. Мимо нас Ольга и Надя Канавина пронесли Лопухова. Надя накинула ему на живот свое пальто. Наверное, очень страшное что-то было под пальто, потому что кровь проступала сквозь толстый драп и тонкой струйкой стекала с носилок на земли. Лопухов был без сознания. Лицо его совсем побелело и нос заострился, как у мертвеца.
Тех, кто мог итти сам, девушки вели под руки. Так провели мимо нас Дегтяря. Кровь текла у него со лба, пеленой застилая глаза, он пошатывался, но шел и даже старался оттолкнуть Марусю Алехину и Надю Козлову, которые вели его.
— А, дьяволы, — говорил он громко, — думаете, Дегтярь отвоевался? Нет, не отвоевался Дегтярь. Думаете — ударили в голову, а он уже и выбыл. Чорта с два! Дегтярь еще повоюет.
Он без конца варьировал одну и ту же мысль о том, что Дегтярь еще повоюет, что Дегтярь еще не навоевался. Рана в голову не давала пройти возбуждению боя.
— Богачев, — закричал он, — они, понимаешь, думают — отвоевался Дегтярь. Я еще повоюю. Повоюю, Богачев! Чорта с два! Не отвоевался Дегтярь.
Девушки потянули его за руки, и он прошел дальше, бредя наяву.
Мы с Богачевым спустились в госпиталь. Подвал был ярко освещен большими лампами-молниями, и доктор Гурьян, засучив до локтей рукава и обнажив густо поросшие волосами руки, ходил между рядами носилок. Здесь стонали — кто еле слышно, кто надрывно и громко. Здесь дышали прерывисто и хрипло. Доктор, наклонясь над носилками, осматривал раненого. Подняв голову, он негромко сказал сестре:
— Приготовьте на операцию. — Потом обратился к раненому и пошутил профессионально-уверенным тоном, говоря с сильным армянским акцентом: — Нэмножко падштопаим, дарагой, падштопаим и сразу женим. Зачэм такому жениху прападать?
А глаза у него были серьезные.
Около Лопухова он задержался дольше. Он приподнял закрывавшее его пальто, нахмурился и уверенными докторскими руками раздвинул одежду. Лопухов лежал, не двигаясь, и дышал хрипло, со свистом. Гурьян опустил пальто и покачал головой.
— Нэ буду рэзать, — сказал он сестре, — нэзачэм мучить. Все равно на столэ памрет.
И тут произошло страшное. Лопухов поднял веки, и в глазах его, огромных и тоскливых, отразился непереносимый, мучительный ужас. Длинное его тело дернулось на носилках, он весь изогнулся, на пол хлынула кровь, потом он сник, глаза закрылись, и он застыл неподвижно. Гурьян взял его руку, подержал и бросил. Рука упала и стукнулась об пол. Гурьян встал и пошел к следующим носилкам.
— Чорт мэня за язык патянул, — сказал он, хмурясь, — паслэднюю минуту чэлавэку испортыл.
Я вышел из подвала.
Наступал вечер. Тень от дома тянулась далеко через шоссе, и небо было по-предвечернему ясно. Наверно, за домом садилось багровое солнце.
Я задыхался от горя и ярости.
— Пусть я погибну, — говорил я негромко вслух, — пусть они замучат меня, — все равно, клянусь всем, что во мне есть, всем, что мне дорого, все равно клянусь!..
Я не говорил, в чем клянусь. Я не мог сказать этого словами, но чувствовал и знал, что клятва определяет все мое поведение, что она обязывает меня к поступкам честным и смелым, к терпению, к выдержке, к тому, чтобы не забыть ужас в глазах Лопухова. А плакал я от бессилия. Но теперь, после этой клятвы, мне стало легче. Я вытер слезы, постоял еще, чтобы прошла краснота в глазах, и пошел к Дому инженеров. Я хотел увидеть отца, чтобы он посмотрел на меня умными глазами, хотел подвести итог этому дню. Я не думал, что день этот не кончен и мне предстоит многое еще пережить.
Сумерки. Наблюдатель сидит под ивой
Каменная лесенка вела вниз. На ступеньках стояли два телефонных аппарата. Внизу сидели отец и Андрей Васильевич Алехин, инженер, начальник второго механического цеха.
Закатное солнце освещало мир ясным и немного сумрачным светом. Тени тянулись в глубь узкого коридора и исчезали в полной темноте подвала. Здесь было прохладно и из коридора несло сырым подвальным запахом. Немцы стреляли редко, и выстрелы их, к которым я уже совершенно привык, не нарушали вечернего безмолвия. И так хотелось и мне, и отцу, и Андрею Васильевичу тишины, что мы поверили а нее и полностью ощущали прекрасный покой осеннего вечера.
— С годами как-то природы хочется больше, — сказал отец, глядя на синее предвечернее небо и на ясно очерченные зеленые ветки, свисавшие над барьером, ограждавшим вход в подвал. — Пусть мы, горожане, и привыкли к камню и копоти, а все-таки, глядишь, — два-три деревца перед окном, чтобы посидеть вечерком в тени, сирени несколько кустиков да еще клумба с цветочками, — хорошо, Андрей Васильевич! Я все-таки думаю, что когда человечество будет богато, то будем мы жить в садах, над реками, у озер. Живность всякая наплодится, белки будут над нами по веткам прыгать, глухари под нашими окнами станут токовать. Все-таки не может же быть, должно же счастье на земле наступить!
Алехин негромко засмеялся.
— Сколько лет мы с вами знакомы, Алексей Николаевич? — спросил он. — Лет десять или, пожалуй, больше? И встречались ежедневно. А ни разу не разговорились. Только
