— Давайте я. — Самсонов взял у него камеру. Андрей кивнул и отошел от загородки.
Следующим номером сумасшедшей программы была ясельная группа. Вместе с профессором, сопровождаемые бдительным омоновцем, они поднялись на второй этаж. В одной из комнат женщина и трое мужчин сидели на полу и под руководством «няни» перекатывали друг другу мяч. Движения их были неловкими, но игра всех очень увлекала: женщина заливалась тонким, пронзительным смехом, мужчины от восторга шлепали ладонями по полу и комментировали каждый удачный «откат» шепелявыми, нечленораздельными возгласами.
— Они еще плохо говорят, — пояснил Владимир Анатольевич. — Ничего, через недельку-другую речь наладится. — Заснял и эту компанию на камеру, и они отправились дальше.
В следующей группе (средний и старший дошкольный возраст, как охарактеризовал Самсонов) шестеро взрослых людей смотрели мультипликационную «Алису в Стране чудес». Воспитательница, довольно пожилая женщина, сидела вместе с ними и, казалось, была увлечена сказкой не меньше своих подопечных.
— У них сейчас по расписанию время прогулки, но сами понимаете, сегодня режим нарушился. — Профессор озабоченно осмотрел группу, покачал головой, и Андрею представилось, что он уже и не помнит, почему был нарушен режим, только озабочен самим фактом нарушения, сбивом обычных занятий. — Что ж, идем дальше?
— Нет! — запротестовал Никитин. — Достаточно.
— Как хотите.
Они вернулись в музыкально-игровой зал. Андрей без сил опустился на стул, положил перед собой на стол камеру.
— Что это было? — проговорил он потрясенно. — Кто они, эти люди?
— Мои пациенты. Все они страдали тяжелыми психическими отклонениями…
— То есть вы хотите сказать, страдают?
— А вы видели хоть одного страдающего? По-моему, все совершенно счастливы. Я подарил им счастливое детство, то, чего они были лишены.
— Как это — подарили? Вы хотите сказать, что превратили их в… таких недоумков?
— В недоумков? Да ведь они просто дети, обычные дети — счастливые дети.
— Но это сделали вы?
— Если хотите, я, только…
— А раньше? Какими они были раньше? — допытывался Андрей. И вдруг его осенило: — Это были маньяки? Те самые маньяки, которые…
— Некоторые из них. Но не только. Во всяком случае, все они в той или иной степени были опасны для общества, а теперь…
— Лучше бы вы оставили их так, как есть. Ведь это же… дьявольщина какая-то!
— Лучше? — Профессор усмехнулся. — Проще! А еще проще всех взять и расстрелять, так по-вашему?
— Смертная казнь отменена.
— То, что теперь с ними делают, нисколько не лучше смертной казни. — Он печально посмотрел на Андрея, вздохнул. — А впрочем, вы ведь ничего не знаете. Наша экскурсия осталась незавершенной, вы не видели, что происходит с ними потом. Они становятся совершенно нормальными, полноценными людьми. Но давайте по порядку. Включайте. — Он кивнул на камеру.
— Я сделал в жизни немало ошибок, — начал профессор Самсонов, — и погубил в результате двух самых близких людей — брата и мою девочку. Я слишком занят был своей методикой, слишком упорно пытался доказать ее полезность, продвинуть вперед, и потому… И потому сначала погубил его, потом ее. Брата я попросту просмотрел. Он не был болен, он был только озлоблен: на жизнь, на людей, но главное — на меня, на мою идею о том, что любой преступник — просто больной человек, которому требуется лечение, а не наказание. Брат… Мы с ним часто спорили. Сначала спорили, а потом страшно рассорились, он ушел. То есть совсем ушел, не от меня, а… вообще. Я был занят и не вернул его. А он ушел и стал доказывать мне и тем, кто был на моей стороне (у меня и тогда уже было немало единомышленников), да что там — всему человечеству, что… Но он был убежден в этом, действительно убежден в своей теории, точно так же, как я в своей. Он считал, любой человек — потенциальный убийца, а тот, кто уже попробовал крови, — убийца реальный, реальная угроза обществу, и потому подлежит уничтожению. Убей убийцу! — вот что он провозгласил. Как волка, попробовавшего человечины, выслеживают и отстреливают, так и того, кто однажды убил, требуется уничтожить, потому что он, как волк-людоед, не сможет остановиться.
— Поэтому он и убивал интернационалистов? Тех, кто был награжден за боевые заслуги?
— Да. Убив на войне, считал он, человек не сможет не убивать в мирной жизни. У него был целый трактат на эту тему. За несколько дней до ареста брат переслал его мне. Но на суде он не сказал ни слова о своей теории. Не знаю почему. Может, считал свое дело незавершенным, может, не хотел, чтобы его теорию соотносили с моей по принципу противоположности. Не знаю! — Самсонов болезненно поморщился. — Выходило, что он убивал без всякой идеи, как некая кровожадная тварь. Я тоже ничего не рассказывал — боялся. За себя, за свое дело. Боялся и чувствовал себя предателем по отношению к брату… Во всех отношениях предателем! Он не был болен, убийство само по себе не доставляло ему удовольствия. Я мог бы его спасти… Нет! Мне тяжело говорить об этом!
— Хорошо, — согласился Никитин, — не будем об этом. Расскажите о своей методике. В чем она состоит?
— В чем состоит? — Самсонов задумался. — Довольно трудно объяснить человеку, который… — Он пощелкал пальцами, подыскивая нужное слово.
— Который совершенно несведущ в медицине? — усмехнувшись, подсказал Андрей.
— Ну… в общем, да. — Он опять задумался. — Постараюсь объяснить попроще. Курс состоит из нескольких этапов. Сначала больного погружают в глубокий транс, и он снова и снова переживает свои преступления, но в этом состоянии испытывает не те приятные ощущения, которые и толкали его на убийства, а только ужас, страх, отвращение. В конце концов пациент доводится до того, что не может больше вынести всей тяжести содеянного им и мучительно ищет выхода. Выход только один — самоубийство. Так жить невозможно, смерть представляется ему как благо, как спасение. Он жаждет смерти. И тогда его снова погружают в транс. В этом состоянии он совершает самоубийство — все ощущения абсолютно реальны, то есть он переживает их как реальные. Они закрепляются в подсознании навсегда и дают побочный эффект: такой человек потом не способен совершить насилия не только над другим, но и над собой тоже. Сама процедура, конечно, очень мучительная, но тут уж ничего не поделаешь.
Потом больной переживает свое рождение, и тоже все ощущения абсолютно реальны. Его мозг — чистый лист, как у младенца: он ничего не знает, ничего не умеет, развиты у него только рефлексы. Его воспитывают и обучают заново. Детство такого «ребенка» должно быть счастливым, без потрясений, воспитание исключительно правильным, без малейшего изъяна. Это, пожалуй, самый важный пункт, ведь большинство моих пациентов — жертвы детства, вирус болезни своей вынесшие именно оттуда. Но а тем, у кого имеются врожденные мозговые изменения, делается операция, а дальше все по общей схеме: рождение, младенчество, детство. Я даю своим пациентам возможность в самом полном смысле начать новую жизнь: умереть, отбросить ту, прежнюю, неудачную, и снова родиться для новой. Процесс взросления проходит как у обычных детей, то есть человек проходит все стадии детства, только гораздо быстрее — от трех до пяти лет. Потом они становятся совершенно здоровыми, полноценными людьми, получают образование (в зависимости от своей прежней профессии), постепенно адаптируются в обществе (у нас имеется нечто вроде поселения в Заречном) и идут себе с миром в жизнь.
