глазом лягушки. В слабом свете луча глаз казался висящим в пространстве. Не поверив впечатлению, я продолжал идти вперед, пока не увидел четкие контуры бревна.
Полусгнившее бревно толщиною в два фута наполовину завязло в песке, один его конец обсох и побелел от соли, а другой был черным и мокрым от брызг набегавших волн. Сверкавшая глазами лягушка сидела как раз на границе сырой и сухой частей.
Такое событие может показаться незначительным, но, с моей точки зрения, оно было чудом. Глаз принадлежал древесной лягушке-хиле — крупной тропической породе, которую обычно находят в прудах и канавах, наполненных пресной водой. Из всех дышащих воздухом позвоночных амфибий лягушки и саламандры менее всего терпимы к соленой воде, которая поглощает влагу из протоплазмы и создает трудности для голых и влажных существ.
В здешних краях нет настоящих морских пород амфибий, а те, что живут здесь, остерегаются соприкосновения с морем. Лишь жабы — существа более толстокожие — теряют меньше влаги из организма, чем их сородичи, поэтому их иногда можно встретить ночью в дюнах или вблизи речного устья, но это случается редко.
Насколько я помню, лягушка-хила сидела вопреки правилам возле сырой части бревна. Согласно всем учебникам, ей надлежало находиться в тяжелом осмотическом состоянии и под воздействием соленой воды она должна была сморщиться от потери собственной жидкости. Однако она сидела вытаращив навстречу ветру большие глаза, подобрав под себя ноги, широко разинув глотку, дыша соленым воздухом, словно ожидала, что какая-нибудь мирная песчаная блоха, или паук, или еще какая-нибудь жертва очутится поблизости.
По тому, с какой неосмотрительной настойчивостью она нарушала установленные для ее сородичей запреты и добывала необычный корм на отравленном солью участке суши, можно было решить, что лягушка появилась издалека. Она не могла родиться в море или в песке, она, бесспорно, появилась на свет в пресной воде. Следовательно, лягушка была каким-то образом доставлена в наветренную сторону из лесного пресноводного водоема или прилегающего к реке болота, и обратное путешествие через сухой кустарник было для нее невозможно. Однако возникшее подозрение заставило меня осветить часть пальмовой рощи, и тут я заметил покосившийся навес, стоявший на опутанной виноградными лозами вырубке.
Покинув лягушку и Чепе, который не усмотрел ничего интересного в этой встрече, я обследовал вырубку и нашел развалины колодезного сруба. Такие колодцы со слабосолоноватой водой роют в сухом слое песка, лежащем между морем и рекой, до которой доходит приливная волна. Навес над колодцем сгнил и свалился, стены сруба сильно обветшали, но на дне я увидел отблеск воды. Я осветил колодец фонарем, постучат по срубу, и мне стало видно, как в темной воде засуетились головастики.
Теперь я понял, откуда появилась лягушка, но так и не узнал, почему она решила отдыхать на соленом бревне. Когда я вернулся, лягушка сидела на прежнем месте, а Чепе, примостившийся на сухом конце бревна, курил сигарету. Я засунул лягушку в мешок, и мы пошли дальше к югу.
Пройдя около двух миль, мы не обнаружили ни единого следа зеленой черепахи. Действуя очень согласованно, черепахи всегда появляются постепенно, как бы предупреждая о прибытии. Но стадо не прибывало и, по-видимому, не собиралось прибывать этой ночью.
Уравновешенный человек, интересующийся только одной узкой отраслью науки, отправился бы домой, чтобы набраться сил для следующего дня. Но передо мной на два десятка миль гладко расстилалось побережье, а бриз дул с силой, достаточной для того, чтобы отгонять песчаных мух. Отдельные тусклые зарницы сверкали далеко на юго-востоке, и было ясно, что проходившие на безопасном от нас расстоянии грозовые тучи разразились ливнями где-то далеко в море. Зачем же идти обратно? По-прежнему оставалась возможность встретить одинокую зеленую черепаху, а биссы и кожистые прибывали все время. Еще не наступил сезон для дозорных, берег был пуст, а из ближайшего леса всегда мог появиться какой-нибудь любитель поживиться яйцами. И вообще, если есть берег, по которому можно идти, вы всегда услышите от меня подобные рассуждения. Ночные прогулки по дикому тропическому берегу — предел моих желаний.
Я спросил Чепе, хочет ли он вернуться — ведь если вы замышляете хождение темной ночью по берегу, то должны быть уверены в своем спутнике.
— Очень уж хорошо ночью на берегу, — сказал он.
Думаю, что от Пуэрто-Лимона до Колорадо-Бар не найдется ни одного молодого человека, который согласился бы участвовать в подобной прогулке без обусловленного вознаграждения, да еще в субботний вечер, когда привезен и открыт бидон с guaro. Видимо, тоска по родине помогла Чепе предугадать в прогулке нечто приятное. А у латиноамериканского индейца тоска по родине — серьезный недуг.
Я принялся расспрашивать Чепе о родном доме и обо всем, что с ним связано: о семье и урожае, о девушках и заработках. Задавая вопросы, я как бы делил с ним тоску и вспоминал предрассветный запах стелющегося дыма, полуденную песню ветра в вершинах сосен над вьючными тропами, далекий вопль хохочущего ястреба, маленькую, крытую черепицей хижину, стоящую на склоне холма возле красного, как разрез раны, участка обработанной земли или рядом со спрятанной от глаз бухточкой.
С того момента, как Чепе узнал, что я жил в горах и бывал в столь родном ему Окотале, он в своеобразно сдержанной форме стал обо мне заботиться. Сегодня, в субботний вечер, особенно остро нуждаясь в сочувствии, он был готов нести мой мешок хоть на край света, если бы только мне понадобилось туда идти.
— Здесь на субботние вечеринки собираются только эти дикие москито, — сказал он.
И вы должны понять, почему на здешнем побережье так плохи субботние вечера. Субботу празднуют и здесь и дома, и тут и там одинаковые предметы бутафории, те же нарядные костюмы, но дух веселья совершенно иной. Guaro, девушки и гитары фигурируют и здесь и там — в Окотале, но между ними нет и тени сходства.
Поймите, какие возможности представились Чепе в этот спокойный субботний вечер, как понеслись его думы через равнины и цепи гор туда, в совсем иное место, где сегодня также льется рекой еженедельное guaro, где тщательно умывшиеся мужчины собираются в кабачках или сидят группами на перекрестках троп и под деревьями на обочинах пыльных дорог, пьют guaro, посматривают на девушек и судачат о них.
Здесь тоже в кабачках и под деревьями слышатся гитары, но звучат они совсем иначе.
В руках индейцев москито, говорил Чепе, они походят больше на негритянские скрипки «джуба», чем на гитары. А эти дикие джиги, эти стенания расслабленных струн, этот ритм мелодии, отбиваемый грохочущим большим барабаном, и смехотворная
