уткнулись деревенские в проблему: все переругались, кому первому газ подключать. Бабы запись организовали, газовщиков своими амбициями запутали, мужики из-за всей этой кутерьмы чуть не передрались. Кто ветеран-орденоносец, кто герой труда…
Нюка на том собрании всё помалкивала. А как уж все накричались да пересобачились так, что и говорить тошно, как тишина установилась, вот тогда кто-то из баб её пихнул:
– Ты чего молчишь, Нюк?
– А жду, пока дурь вся выйдет, – медленно сказала она. – Никакой очереди тут не надо.
– Да как же без очереди?
– Ну хорошо, – тихо заговорила Нюка, – будет у вас очередь. Ты вот, Вань, орденоносец, ветеран, ты первым будешь, наверху деревни. А за тобой Мазаев, он тоже заслуженный. Но он-то внизу. Значит, им, мастерам, оборудование сымать, грузить, везти под гору, прилаживать. А апосля Мазаева – в гору, к кому потащим? Эдак вы до зимы газ тянуть будете. Кончайте вы свою очередь.
– А как же?..
– Да по порядку деревни, – улыбнулась Нюка. – С первого дома пусть начинают, вон, с Кудинковых. А потом так дом за домом и пойдёт. И мастерам сподручно, и без обид.
Народ тихо гудел. Мужики мялись, бурчали: «Мда… не подумали… сразу бы так…»
Поворчали и разошлись. Так, по-Нюкиному, и потянули газ.
Бабы к ней за семейным советом ходили. Загуляет, бывало, мужик, вот вожжа под хвост попадёт. Учешет к продавщице какой-нибудь, в совхоз. Жена места себе не находит. Идёт к Нюке: «Что ж делать?! Как вернуть-то его?» Баба сама-то всё в бой рвётся: поговорю, мол, пойду, выскажу ему, подлецу! Или нет, к детям, в город уеду, пропадай всё пропадом!
Нюка сидит, внимательно слушает, подперев ладонью щёку. И уж как та все варианты переберёт, скажет:
– И не надо тебе никуда ходить. Тут побудь. А он вернётся.
Та:
– Да как же? Где ж справедливость тогда? И с чего он вернётся-то?!
А Нюка ей, строго так:
– Тебе справедливость нужна или муж твой?
– Муж…
– А раз муж, тогда лучше будет тебе подождать, потерпеть по-женски. Он же там, что ты думаешь, в беспамятстве? Он твоего прихода ждёт. Он и боится его. А ты вот будь тут, хозяйством занимайся. Чего у тебя там ещё не покошено, не посолено? Вот, занимайся. Помяни моё слово, он сперва бояться будет прихода твоего, потом ожидать, потом скучать по тебе станет. Явится он, точно говорю.
Баба, слушая Нюку, подсоберётся, вроде надежда есть, начнёт щуриться, прикидывать.
– Ну, а за продуктами я как? Мне ж в совхоз в магазин надо.
– Так он это тоже сообразит, – ухмыльнётся Нюка. – Он туда, в магазин, скоро придё-ёт. Не один раз придёт. А ты не ходи. Вон, автолавкой обойдись, потерпи ради такого дела. Он, тебя не дождавшись, о тебе расспрашивать начнёт. А ему и скажут, мол, живёт себе, хозяйничает.
– Ага, ага… – согласно закивает баба.
– Думаю, если месяц-другой потерпишь так – в бараний рог ты его согнёшь. И хозяйство без урону будет. Ты уж поверь мне, всё наладится.
И правда ведь, выходило всё по-Нюкиному.
Они-то, женщины, про Нюкины советы мужикам, конечно, не рассказывали. Да мужики и сами ходили к ней, по своим, мужицким, надобностям. Промеж собой в деревне о таком не судачили. Но Нюкино чутьё, Нюкин «лад» ценили.
Думая вот так, о Нюкиных деревенских делах, возилась я с вещами, барахла много за лето набралось. Всё вроде упаковала.
Гляжу, а Нюка-то недалеко ушла, сидит на скамейке у дороги. Одна сидит, смотрит куда-то в конец деревни, туда, где из оврага растут огромные старые ели.
«Уеду, а тут спокойно так всё будет, – подумалось мне, – будут бабы вечерами собираться, вдоль по улице прогуливаться, судачить. Сидеть вот так на скамейке, просто глядя на овраг, на красное солнце, скатывающееся за эти чёрные, острые треугольники елей. А меня тут не будет…»
Я подошла к Нюке, тоже присела. Хоть теперь посижу-погляжу, напоследок.
– Вот знаешь, Насть, как чудно бывает, – заговорила Нюка, – я же, почитай, всю жизнь тут живу, кажный день туда-сюда хожу. А ёлки эти, – она кивнула на овраг, – ёлки эти, вот всё не привыкну я к ним. Кажный раз смотрю, будто и не видала. Странные они, всегда новые. Вот и сейчас села и удивляюсь на них. Потому и застряла, что задумалась. То чёрные они, то вот как нонче – серебряные. А бывает, что зимой, под вечер, синие они совсем.
Помолчали.
– А ещё что интересно… – проговорила она и стихла, задумалась. – …Интересно-то вот: смотрю на них, а всё мне кажется, что за ними – разное. То там тайга без краю, то обрыв над озером, то избушка чья-то. А какое там озеро?.. Знаю же, что дачи стоят, и ничего такого. А всё равно видится. Собралась уже?
– Собралась.
– А я вот тоже который день с силами собираюсь. Мне бы к Жене, к мужу, на кладбище сходить, в Аносино. Мне, старой, это – цельное дело. За реку уж не побегаешь… Мост-то как, подвесной – в порядке он?
– Да нормально.
– Ох, сколько я по тому мосту… – вздохнула она. – Сколько туда-сюда находилась в молодости. Женя, он же ихний, аносинский. Да-да, оттуда родом. Он в тамошнем колхозе первым трактористом был. А как заженихались мы с ним – такая кутерьма пошла! Я на совхозной ферме, как на военной службе состояла, ещё бы – ветеринар. У нас же старше фельдшера до меня не водилось. Так Митрий Алексеич, председатель, в строгости всех нас, обученных, держал. Агроном там или инженер… У них с аносинским председателем вечные распри были из-за людей, из-за кадров то есть. Вот и вышло, что тот Женьку не отпускает, а наш – меня держит. И слушать не хотел про свадьбу. Орал на меня: «Ты, Нюрка, ты не устраивай мне тут перетурбацию! Ты поимей в виду, я тебя в Аносино не отдам! Как хошь оборачивайся, но чтоб жили вы тут, и точка». Вот и ходили встречаться, то он – сюда, то я – туда, за реку. Всё по мосту бегали.
– Так и не отпустил?
– Не-е. Не отпустил. Но мы как придумали? Мы Женю моего на Маруську выменяли.
– Как это?
– А очень просто: Маруся у нас ударницей-трактористкой была, её фотографию даже в газете пропечатывали, ещё бы – девушка-тракторист! А жених её – он аносинский. Вот мы двумя-то парами и сговорились, она, значит, в Аносино переберётся, заместо Женьки, а он – на её трактор, сюда. Тот-то председатель её с руками отхватил. А нашего, ну, уломали. Ему, конечно, тоже
