— Да, всё вместе — нелегкая задача. Выходит, одного тебя спасти — это лишь четверть всего дела. Но, допустим, управились… — Он разогнул один палец. — Однако надо еще уберечь до поры от смерти императора, а она, костлявая, уже примеривается, обхаживает его вокруг, во всей империи он, сдается мне, один этого не разумеет. — Еще один палец, впрочем, разогнул. — Далее, — продолжал, — надо приложить усилия, чтобы сия взбалмошная персона в нужную минуту тебя приняла, к тому же тебе целиком поверила. И — на десерт — чтобы она оставила свое послание для потомков…
— Да вы что, друзья мои! — решил все-таки вмешаться Двоехоров. — Неужто, Никита, не видишь, что твои прожекты неисполнимые?
— Отчего так? — нахмурился Бурмасов.
— Нет, — пояснил Христофор, — Карлушу мы, пожалуй что, выручим от беды. Шпага моя к тому всегда готовая. Выручали — выручим и еще… Положим даже, и заговору против венценосной особы мы до поры сумеем повредить, хотя с этим оно, конечно, потруднее. А вот чтобы на что-то нашего государя сподобить, это ты, Никитушка, больно размахнулся. Всем ведомо — своенравен, и ни на что даже самое разумное подвигнуть его никакими силами нельзя. Нет, в таком деле я вам никак не товарищ.
— Что ж, каждому свой аршин, — сказал князь. — Но Карлуше помочь ты, я понимаю, берешься?
— А как иначе? — даже удивился подпоручик. — Разве я шпагой своей уж не доказал?
— И в том, чтобы попытаться уберечь до поры императора, — продолжал Бурмасов, — ты заинтересован до крайности, а то гляди — не поспеешь с женитьбой на этой… ну, с родинкой которая.
— На Елизавете Кирилловне, — подсказал Двоехоров, слегка обиженный его беспамятливостью на сей предмет. — Тут, сколь бы ни трудно, а живота не пощажу.
— Вот! А говоришь — не товарищ! Хоть на эту половину, а все же товарищ.
— Ну на половину я согласен, — подтвердил Христофор. — На эту половину — вот тебе моя рука… А чтобы вразумлять или подвигать государя…
— Ладно, — согласился Бурмасов. — Это, считать будем, дело мое. Тут что-нибудь да придумаем. Чтобы Никита Бурмасов да не придумал, когда речь идет о спасении Отечества! Пускай даже через века!..
Фон Штраубе, однако же, слегка убавил его самоуверенность.
— Боюсь, что ты все-таки самого главного не учел, — сказал он.
Бурмасов снова нахмурился:
— О чем ты?
— О том, — сказал барон, — что при всей твоей отваге и при всех твоих придумках тебе на дано перепрыгнуть через века. Надо ведь еще, чтобы тот, кого спустя сто или двести лет это послание достигнет, внял ему и что-то совершил.
На сей раз долго Бурмасов почесывал в затылке, обдумывая его слова.
— Это, брат, наповал сразил ты меня… — проговорил он. — Мда, через века — оно и вправду затруднительно… — Но после минуты-другой раздумий добавил: — Хотя, впрочем, и тут мысль одну имею…
И Двоехоров, и фон Штраубе взглянули на него несколько удивленно.
— Ты — деспозин, так? — спросил он. — Стало быть, и дети твои, ежели появятся на свет, будут также деспозинами. И внуки, и правнуки — верно я понимаю?
— Вполне, — подтвердил фон Штраубе.
— И наделены будут тем же даром, что и ты?
— Да, это непреложный дар всего семейства Грааля…
— Вот все и решилось! — радостно воскликнул князь. — Тебе надо, как и Христофору, жениться, обзавестись потомками; они обзаведутся своими; так потомством своим и дотянешься через века!.. Вот только, — вдруг забеспокоился он, — ты ж, кажись, монах… Как там у вас в ордене касательно женитьбы?
— Я не принимал пострига, — сказал фон Штраубе. — Деспозины не принимают его — как раз во имя непресекновенности своего рода.
— C’est magnifique![58] — вновь возликовал Никита. — Вот и женишься! Только всенепременно тут, в России, чтобы потомок твой был в нужном месте в нужное время!.. А мы насчет своего потомства расстараемся, верно Христофор? Чтобы всегда было кому деспозинов поддержать!
— Чего ж не постараться? С таким делом можно и постараться, — с легкостью согласился Двоехоров.
Тут лишь фон Штраубе вдруг понял одно из своих видений. Ну да, это не он и не Бурмасов сидели под странным освещением, льющимся из стеклянных кругляшков. Это были их дальние потомки — тоже, впрочем, Бурмасов и фон Штраубе, прокарабкавшиеся через толщу столетия. А где-то неподалеку от них были и потомки Двоехорова, хотя они ощущались гораздо слабее… Вот только страшная звезда — она тоже была. Замерла в небе и горела над черной водой…
«Вода! Вода!..» — кричали где-то. Фон Штраубе сейчас не мог понять, тоже из видения были эти возгласы или разносились наяву…
Бурмасов между тем, вполне своей смекалкой довольный, продолжал:
— Видишь, как все славно выходит! И вовсе не так безнадежно, как чудилось сперва. Спасем с тобою, Карлуша, Россию-матушку! Благо это великое будет — все равно как спасти неразумное дитя.
— Ты под дитём неразумным Россию разумеешь, никак? — удивился Двоехоров этому уподоблению. И вдруг прислушался. — Не слышишь?.. Сдается, что-то кричат…
Да, значит, фон Штраубе не почудилось — вправду кричали; только вот что? Слово «вода» он в тех криках различал вполне отчетливо, а что еще, кроме «воды», он никак не мог разобрать.
Бурмасов за своими мыслями и прислушиваться не стал. Он и от Христофора услышал только первую часть вопроса, поэтому ответил горячо:
— Конечно, дитя! Большое, но неразумное дитя! Географии сколько хочешь, а вот разума… Нет, разум присутствует, конечно, да какой-то больно особенный. С таким особенным разумом недалеко и до беды.
— Чем же тебе она для тебя разумом не вышла? — спросил Двоехоров.
— Да тем, что завсегда норовит пилить под собой сук! Татарва уже рядышком, а князьки наши меж собою воюют. Ляхи Москву спалили, а наши никак не выяснят, кому после Тушинского вора царем быть. А чуть смути чем-нибудь, как тот же Емелька Пугач, уж такая смута пойдет, что попробуй-ка управься… Или это: пространство занимает такое, что аж на Америку перекинулась, а для столицы и места на земле не нашла, позаимствовала у Нептуна. Что за место, право! Людям и рыбам тут надобно жить попеременно!.. — Вдруг насторожился: — Э, а вправду ведь кричат…
— А что я тебе говорил! — вставил Христофор.
— Накаркал я сейчас, кажется, — сказал Никита, с этими словами вскочил и распахнул окно.
«Вода! Вода!» — тотчас ворвались крики с улицы. И еще кто-то кричал:
— Потоп!..
Фон Штраубе с Двоехоровым тоже разом подскочили к открытому окну.
Улицы, собственно, под ними уже не было — всю забрала вспенившаяся пучина, несущая на себе мусор, обломки домашней утвари, даже кладбищенские гробы. Вода с шумом врывалась в подвалы,
