за рукав дернула его назад:
— Сиди, все испортишь. Еще не то подумают, по шее надают. Мой… жених, — она опять коротко, грубо хохотнула.
— Замуж неволят? — как можно мягче спросил Коля.
— Если бы замуж, — зло бросила девушка. Коля мог бы поклясться, что она не старше его, но была в ней какая-то усталая, безвозрастная взрослость. Или так выглядит безысходность? — Продали меня, касатик. За двадцать рублев продали всю, как есть.
Говорила она теперь нарочито протяжно и развязно, будто цыганка, предлагающая погадать, но Коля нутром чувствовал скрытую за этой развязностью злость, и издевку, и… отчаяние.
«Черт меня дернул сюда зайти!» — подумал он и устыдился своего малодушия.
— Да крепостное право отменили вроде, — невпопад брякнул он.
Она вдруг расхохоталась, но, сразу спохватившись, зажала рот рукой.
— Какое такое право? — выдавила она между приступами сухого, как кашель, смеха. — Нет в здешних местах никакого права, и никогда не было!
— А кто же… тебя продал?
— Моя мать. — Ее моховые глаза смотрели непримиримо. — У нее дома еще пятеро с голоду пухнут. Если не получит денег за меня до осени — сдохнут все, а младший едва только пошел. Вот и выбирай, Настасья, — невесело сказала она, откинувшись на пятки и явно обращаясь сама к себе.
Коля смотрел на нее в совершенном ужасе и бессильно открывал рот, но слова не шли с языка.
— Это что же… а как же казаки… неужто управы нет?
— Милый ты. — Девушка наклонила голову, взглянула на него пристальнее, и Колю вдруг обдало теплой волной. — Чужой, чистый… Да тут так заведено. Со всей округи в этот трактир девок везут. А на такой-то товар и местные, и пришлые падки. У кого деньги есть, тот покупает, а иной раз и в карты выигрывают, ежели отец дочь свою проиграет или брат — сестру.
— Да что же это… как это?
— А вот так! — Лицо девушки стало жестким. — Пора мне, касатик. Хорошо было в глаза твои синие поглядеть, все равно что воды из родника напиться. А только лучше б не пить мне той воды. Даже и не знать, что по-другому бывает. Прощай.
— Постой!
Но она уже встала и пошла к дому, — прямая, как струна, на ходу заправляя косу под синий платок. Коля не успел шевельнуться, как на крыльцо снова выскочила та же сама женщина, торопливо втолкнула Настасью внутрь и захлопнула дверь.
Глава 4
Бессонная ночь. — Разочарование. — Пешими до Буссе. — Вы кто будете? — Вверх по Сунгаче. — Водяные лотосы. — На озере Ханка. — Местные нравы.
— Черт знает, что творится! — восклицал Николай Михайлович, грохоча сапогами по избе, как бывало с ним в минуты сильного волнения. — Черт знает что!
Коля, сбивчиво пересказав все, что видел, теперь выдохся и молча глядел в пол.
Николай Михайлович сел за стол, остро глянул исподлобья:
— Теперь понимаю, что Родион от нас скрывал. Негоже парню твоих лет такое знать, не то что — видеть. Эх, дикари полинезийские! Каннибалы! — Он ахнул по столу кулаком. — Клянусь Богом, немедля же напишу рапорт о том генерал-губернатору Корсакову. С Родионом и отправлю безо всякого промедления!
— А… Настя… как же быть! Спасти же надо! — Коля и сам не знал, что делать, и смотрел умоляюще. Николай Михайлович непременно что-то придумать должен!
— Что глядишь? — сердито рявкнул на него Пржевальский. — Я не господь бог и не идиот, чтобы в одиночку супротив казачьей роты лезть. Все они здесь этим развратом повязаны, это же младенцу ясно!
— Может… может, выкупить, а? — несмело спросил Коля. По мере того как произносил эти слова, решимость его укреплялась. — Николай Михайлович, надо выкупить! Нельзя же бросить вот так… погибать!
— И много ль у тебя денег? — поднял бровь Николай Михайлович. Мог бы и не спрашивать. Поскольку перед отъездом все деньги Коля на радостях отдал матери, сейчас у него было ровно полтора рубля, которые Николай Михайлович выдал ему в Хабаровке. — Хорош ты, гусь, знать, что мне с моими деньгами делать следует!
Коля густо покраснел.
— Тогда в долг дайте. Отработаю!
— В долг никогда никому не даю и сам не одалживаюсь, — отрубил Николай Михайлович. — Судьба — она орлянка, кто знает, как оно выйдет.
— Но пропадет же! Живой человек пропадет!
— А приглянулась она тебе, — прищурил глаз Николай Михайлович. — Ох как приглянулась. Э-эх, опять бабьи дела! Любовь, интерес сердечный. А что ты мне говорил, когда я тебя в товарищи выбрал? То-то. Вот так, думает человек словом и делом служить отечеству да дела великие вершить, и главное, сам-то в это верит, а тут юбка! Мало ли их? То-се, оглянуться не успеешь, как уже все забыл да сидишь привязанный к подолу в душном городе, а зазнобе этой твоей только знай кружавчики да сапожки подавай! Нет уж, врешь! Уж они вокруг меня ходили кругом, в глаза заглядывали, ручками белыми обнимали. Не бывать! Был, есть и буду свободным!
— Так я… разве об этом? — Коля был поражен неожиданной вспышкой своего патрона. Вот незадача, — тот, оказывается, воспринял все самым ни на есть неприятным образом.
— Об этом, об этом! Предложил же ты мне деньги свои, с таким трудом собранные в экспедицию, на девицу твою потратить? Не задумываясь, предложил! В долг полез! Того и гляди, в ноги бухнешься! А даже выкупи я эту девку, что нам делать-то с ней, ты подумал? По горам за собой тащить до самой Находки? Пешую, безо всякого их бабьего арсенала? Не пойдет, завоет, а я бабьи слезы страсть как не выношу, сразу размякну. Стало быть, придется потратиться на женскую одежу и всякую поклажу. Да на этом можно считать экспедицию законченной за отсутствием средств и сразу уж возвращаться. А тебе этого и надобно? Пропади оно пропадом, благо отечества и мировой науки, годы моего труда, бесконечные хлопоты, о коих ты и представления не имеешь!
Пристыженный Коля молчал, не поднимая головы, упрямо сжав губы. Николай Михайлович уловил его непримиримое упрямство. Сжал челюсти.
— Вон! И займись-ка чучелами, коли руки и голову занять нечем!
К ужину Николай Михайлович не вышел, и Коля уже ложился спать, когда дверь вдруг распахнулась, и он появился, мрачный и одетый в свою офицерскую форму. Ни слова не говоря, вышел, оставив сердце Коли трепыхаться в несбыточной надежде. Коля тихо лег и долго лежал без сна, вслушиваясь в тишину. Длинный июньский день закончился, стемнело. Небо вызвездило. Коле, спавшему у окна, видна была зеленоватая звезда, одиноко мерцавшая в углу окошка. Потом молодость взяла свое, и он все-таки заснул. Снилась ему
