этим мужиком: завсегда он на меня дерзает.
Услышал Бог "черного" молитву и дозволил ему шутить над ним, мужиком тоисть.
Вот одни раз стал мужик молиться Богу, а "черный"-то возьми да это время и выбери в избе весь пол, окромя той половицы, на которой мужик стоял. Ладно. Выбрал пол, а там ямы черные-пречерные, большущие, глубоченные, а в ямах-то всякая погань так и кишит, страсть паля. Да вся эта погань и давай голосить, всяка своим голосом. Мужик сдогадался, чья эта работа и еще усердней стал молиться. Кончил молитву и опять к портрету:
— А тебе — кукиш.
Пуще прежнего "черного" досада берет и не знает "он", чтобы еще накаверзить мужику...
ПОРИТЕ ЕГО ПУЩЕ
ОДНАЖДЫ летом рыбак поехал в лодке с товарищем острожничать. Наехали на такую рыбину, которая стоит на воде головой. Рыбак знал, что рыба завсегда стоит против воды, а эта рыба по воде, однако осмелился всадить ей прямо в загривок, колонул в острожье обухом и сказал:
— Благослови, Христос.
Вдруг ни рыбины, ни острожья не стало. Делать нечего, пришлось повернуть к берегу и идти к шалашу. Пришли, развели топлинку, сидят да греются. Вдруг приходят два мужичка и зовут одного из них, который всадил рыбине острогу. Говорят: волей или неволей ты должен с нами идти. Делать нечего, пошел мужичок за ними.
Приходят в избу. В избе рыбак увидал острогу в спине у мужика, мужик стонет. Стали спрашивать рыбака, зачем он ему воткнул в спину острогу. Мужик отвечает:
— Вы, — бает, — знаете нашего брата-рыбака, зачем ездим ночью по воде в лодке: чтобы сонную рыбу этой самой острогой рубить. Я не знал, что эта рыбина была человеком, потому саданул ей прямо в загривок и сказал: "Благослови, Христос".
Тогда старший из семейства сказал:
— Ну ладно, мужичок, вынимай острогу из спины. А вы, ребята, принесите розог.
Мужик вынял острогу, а больной не отдает рыбаку острогу. Старший велел стегать:
— Разве тебя отпускают затем, чтобы ты шалил да оборачивался щукой и пугал рыбаков? Порите его пуще, чтоб кожа от костей отставала.
Отпороли крепко-накрепко, а больной все не отдает острогу, так и не отдал. Мужика отнесли в шалаш к товарищу, а товарищ уже давно его дожидается. Как только ушли те, мужик и бает:
— Давай, брат, оденем два кряжа своими цежолками, а сами уйдем, ляжем в малиннике.
Только успели спрятаться в малиннике, вдруг бежит, в котором была острога, прямо к кряжам и втыкает в одного острогу.
— И тебе попало в бок!
А мужик из малинника и отвечает:
— Не в меня, а в кряж!
Так рыбак черта и обманул.
ВСЕ-ТАКИ ЧЕРТУ УСТУПИТЬ НЕ СЛЕД
РАЗ ходил мужик на реку по рыбу; звали его Иваном, по прозванию Вычурко. Приходит это он с реки в воскресенье и говорит бабам:
— Бабы, истопите-ко баню, мне что-то охота попариться.
Те и говорят:
— Да мы вчера ходили, ступай, ежели ты один, баню истопим.
Вот истопили баню, и Вычурко пошел в баню уже под вечер. Ждать-пождать, Вычурка из бани нет. Домашние стали беспокоиться и пошли в баню проведать. Приходят, а он сидит посреди бани весь поцарапанный, ничего не говорит, языка, значит, нет. Вынесли это его из бани, через сутки Вычурко и умер, так и не сказав, что с ним случилось. Дело это было в Кокшельге. Мужик с сыном, лет эдак двадцати было ему, сыну-то, рубили баню, срубили, как следует, отмастерили и топили уж ее. Вот сына-то и взяли в солдаты. Раз приходит баба и просит у солдатовой-то матери истопить баню, а та и говорит:
— Да, дам я тебе баню топить, лучше, — говорит, — черту дам, пусть топит.
Вот ведь оказия, черт-то привязчив. Что ты думаешь, ведь привязался, окаянный, к словам, не дал топить баню никому. Как станут топить, братец ты мой, накладут каменку, затопят, только уйдут носить воду либо что, придут, а в каменке и пеплу-то не останется, не только что огня, все выпорхает окаянный, вот ведь какой. Эдак делал постоянно, как только затопят баню. Делать нечего, отступились и от бани.
Вот года через три сын-то и приходит из солдатов, все как следует — гостить. Раз он и говорит:
— Истопи-ка, мама, баню.
— Истопить-то я бы истопила, да нельзя.
— Как так?
— Да так, дитятко, черт не дает.
— Как не дает?
— А как затопим баню, так все из каменки и вспорхает. И пеплу-то, что есть, не оставит.
— Ах он, распротак его мать! Да я рубил баню, да чтобы и не мыться в ней? Топи, мать, я пойду.
Мать и говорит:
— Нет, ступай банничай, как хочешь, а я не стану.
Тот пошел, принес дров, наложил каменку и затопил. Что ты думаешь? Ведь ничего, протопилась каменка, солдат наклал другую, пришел домой и говорит:
— Бот, — говорит, — стращали чертом, а черт, видно, вымылся сегодня и не топит.
Ладно. Истопил солдат баню и говорит:
— Ну, теперь ступайте мойтесь.
— Нет, — говорят, — мы не пойдем, а ты как хочешь.
— А знамо дело, я пойду.
Взял рубаху и пошел. Разделся, моется, все ничего. Вдруг из-под полка выскакивает мальчик и говорит:
— Пусти, дяденька, помыться.
— А мойся, — говорит, — не жалко.
Сам думает: "Невелик черт, как хвачу, так и голову отстегну". Солдат-то, говорят, эдакой был дюжий, проворный, да и молодой. Ну, силы было много.
Смотрит солдат, а мальчишка все прибывает да прибывает. Видит солдат, что дело неладно. Надел рубаху, а подштанники взял в руки, да как хватит подштанниками черта по голове, наотмашь. Смотрит, ведь тот устоял, — не свалился. Солдат бежать, а черт уж в дверях, схватил солдата за руку, тот уперся в косяк — и косяк выставил, а все-таки вырвался.
Черт и кричит:
— Ну, смотри, более не ходи в баню!
— Да и тебе не дам мыться! — говорит содат. Пришел домой, рассказал дело да и говорит:
— Баня хоть хоромина и небольшая, а все-таки черту уступать не след.
Принес икону в баню, да осветил ее святою водою, и черт после этого баловать не стал.
ПАРАМОНОВСКИЕ ЧЕРТИ
ЧЕРТИ были у Аксиона Парамонова, крестьянина деревни Балахтины Воздвиженской волости. Они родятся из чего-то. Они его-то и мучали:
—
