берег…
Женщина отчаянно завизжала:
— Алексей Яковлевич! Моя туфля!
Папа шагнул в лодке, но лодка, повинуясь известному закону физики, поплыла в другую сторону. Полоска воды между мной и папой все увеличивалась… Я сидел на бережку, а туфелька лежала рядом. Я жмурился от удовольствия…
— Дрянь! — орала женщина. — Отдай туфлю!
Папа, желая уменьшить свою вину, вдруг поднял со дна черпак и с силой метнул в меня. Черпак больно смазал меня по уху…
«Ах, так!»
Я взял в зубы туфельку и посмотрел на тетю. Она стояла в лодке, схватившись руками за рот. Я посмотрел на папу, на другую тетю… Все они замерли. Я подошел к самому берегу, еще раз взглянул на них… и разжал зубы…
Туфелька бултыхнулась в воду, покачалась, накренилась набок, как крейсер «Варяг» в одноименном фильме… И, пуская пузыри, медленно пошла на дно… Труба-каблук скрылась в темной пучине…
Я долго не мог расстаться с этой кошкой. Никак не мог выскочить из нее и стать человеком. Хотел — и не мог! За сараями, в глубине двора, я прыгал, прыгал… Подскакивал вверх, бился о мусорный бак… Неужели я всю жизнь обречен ходить в чужой шкуре, питаться мышами… Человек может прожить до ста лет!.. А кошка?.. Четырнадцать, пятнадцать… Умереть, не дожив до девятого класса?! Я совершал гигантские прыжки. В свете уличного фонаря моя тень то соединялась со мной, то отлетала… То соединялась, то отлетала… Наконец что-то во мне хрустнуло. И я больно стукнулся о землю… Полосатая дворовая кошка с громким мяуканьем кинулась прочь…
Домой я вернулся поздно.
Тетя Паша шепнула:
— Сейчас тебе будет…
Она работала продавщицей в «Пищевых концентратах». Год назад ее разбил паралич… Петр Гаврилович сказал: «Вот и все! Сыграла в концентрат!» Но она поправилась. Ходила с палочкой, волоча непослушную ногу. Только злобы в ней сильно прибавилось.
Папа разговаривал по телефону. Он даже не обернулся.
— Унижения, унижения… на каждом шагу… унижения. Хотел жену в центр перевести. С женой Пастухова встретился — и бац! Эта чертова кошка.
Папа повесил трубку и отошел от телефона.
Вот кто, оказывается, была тетя в пиджаке. Чтобы поднять папе настроение, я сказал:
— Но мама не хочет переводиться.
— А кто ее спрашивает? Что она хочет и чего не хочет? Думаешь, я хочу каждый день яичницу лопать? А лопаю!
— Пап, — сказал я. — Если тебе надоела яичница, есть одна тетя, которая хорошо готовит.
— И кто же эта тетя? — усмехнулся папа.
— Наша учительница… французского языка.
Папа внимательно посмотрел на меня.
— Вот ты какой…
— Не такой… Нет… Не думай. Я сегодня пятерку получил. По французскому.
— И где ж эта пятерка?
— В портфеле… На лестнице… Она там осталась, когда я…
— Ты читал сказку про мальчика, у которого от вранья выросли уши? — спросил папа.
Я подошел к зеркалу. Никаких ушей у меня не было.
— Я не вру… правда… и про тетю… Откуда я знал, что она жена… Ну, пап… Если бы я знал, разве б я утащил туфлю?
Папа сжал кулаки:
— Что? Что ты сказал?!
Я бросился прочь, вбежал в уборную и опустил крючок.
— Открой! Открой сейчас же! — дергал за дверь папа. — Ты слышишь? Открой!
Потом папа ушел. Я не спешил выходить, в таком деле торопиться не следует.
Раздались шаркающие шаги тети Паши. Она подергала дверь.
— Нельзя столько времени пользоваться уборной!
— Я не пользуюсь, — сказал я. — Я спасаюсь.
Когда я вернулся в комнату, папа лежал, отвернувшись к стенке. Я постелил и тоже лег. Мы долго так лежали молча. Папа тяжело вздыхал, и я вздыхал. Вздыхали каждый сам по себе. Пока не заснули… Кажется, я заснул первым…
Утром папа долго гремел тарелками, включал на полную мощность радио — он вставал рано, как на фронте, а я учился во вторую смену. Обычно он просто стаскивал с меня одеяло: «Вставай. Все на свете проспишь!» Но, поскольку мы не разговаривали, он мне мстил. Радио орало:
«…закончилось строительство второго участка большого кольца метрополитена столицы… сдана в эксплуатацию станция «Комсомольская-кольцевая…»
Я положил на голову подушку.
«…гигантский свод опирается на шестьдесят восемь колонн, облицованных светлым мрамором…»
На подушку я натянул одеяло. Но голос диктора пробивал все преграды.
«…третья сессия Верховного Совета собралась в дни, когда завершается соединение двух могучих рек…»
Наконец с силой хлопнула дверь. Папа ушел. Я выключил радио. Наступила тишина. Но спать уже не хотелось. На столе — грязные тарелки, яичная скорлупа, стакан с недопитым чаем… и записка чернильным карандашом: «Прошу убрать все в комнате!»
Я все убрал в комнате и вышел в коридор.
Надо позвонить Вовке, что сегодня?.. Мой портфель вчера бесследно исчез…
— Марьяна Борисовна! Вас! — крикнул Петр Гаврилович в глубину квартиры. У него это выходило зло и с издевкой. Он не любил Марьяну, а та — его. Марьяна рассказывала, как Петр Гаврилович жрал в войну шоколад. А Петр Гаврилович обзывал Марьяну гувернанткой. Когда-то, очень давно, она училась в специальном заведении для благородных девиц, и сам «государь-император жал ей ручку». И вся квартира принадлежала композитору, у которого Марьяна воспитывала детей, потому что жена композитора умерла. А потом пришли анархисты и выбросили в окно рояль композитора, а когда тот стал возмущаться, выбросили и его. Марьяна чокнулась, долго болела, а когда выздоровела, пошла работать на телеграф — там требовалось знание языков… Когда ее оттуда уволили, она переключилась на музыку. У нее была только дочка, похожая на композитора. Но та жила отдельно, мать она не любила. И поэтому так с издевкой кричал Петр Гаврилович: «Марьяна Борисовна. Вас!» Мол, и звонить-то вам некому. Самому ему звонили часто. Из ЖЭКа, исполкома, товарищи по общественной работе. И к телефону нельзя было пробиться часами…
Я пошел умываться. Умывальник был в закутке, за кухней. У каждого — свой стаканчик с зубными щетками, пастой. Марьяна чистила зубы зубным порошком, а не пастой. Петр Гаврилович умывался только банным мылом…
Когда я вернулся в коридор, на телефоне «висел» Петр Гаврилович:
«…Мироновой я заявление не подпишу… Не подпишу… Нет, не подпишу… А я все равно не подпишу… Нет, нет, не подпишу. Пишите, пишите, а я не подпишу… Вот если мне напишут, тогда подпишу… А не подпишут — не подпишу, куда ни пишите, не подпишу…»
Волоча парализованную ногу, к телефону шла тетя Паша. Она смотрела на Петра Гавриловича, стояла рядом и смотрела.
Петр Гаврилович быстро закончил разговор. Он отошел, ворча, что «активистам подъезда совсем не дают разговаривать по телефону».
А тетя Паша стала
