— А Дюток? А Клапарон? — вырвалось у Серизе.
— Что тебе до них?.. — шепнул Теодоз на ухо своему дружку.
— Мило! — протянул Серизе. — И ты предлагаешь мне этот жульнический трюк, чтобы заодно прикарманить пятнадцать тысяч франков, которые тебе не принадлежат!..
— Ведь я прибавляю к ним еще десять тысяч... К тому же мы отлично знаем друг друга...
— Если ты смог вытянуть десять тысяч франков у своих буржуа, — быстро сказал Серизе, — тебе никто не мешает потребовать у них двадцать... За тридцать тысяч я согласен вступить с тобою в сговор... Откровенность за откровенность.
— Ты требуешь невозможного! — воскликнул Теодоз. — Кстати, если бы ты имел дело не со мной, а, скажем, с Клапароном, то твои пятнадцать тысяч франков приказали бы долго жить; ведь дом-то уже принадлежит Тюилье...
— Пойду скажу ему об этом, — ответил Серизе, направляясь в комнату, которую Клапарон покинул за десять минут до прихода Теодоза, нарядившись в женское платье.
Противники, как понимает читатель, говорили вполголоса, и если у Теодоза порою вырывалось громкое восклицание, Серизе жестом давал понять адвокату, что Клапарон может их услышать. Минут пять Теодоз напряженно прислушивался к бормотанию двух мужских голосов, испытывая жестокую тревогу: ведь ставкой в игре была его жизнь. Наконец Серизе спустился и подошел к своему компаньону; на устах его играла улыбка, глаза светились адским коварством, на лице была написана радость, которая могла испугать самого Люцифера.
— Не понимаю, что произошло! — проговорил он, пожимая плечами. — Но, оказывается, Клапарон — стреляный воробей, недаром он имел дело с крупными банкирами. Не успел я передать ему твои слова, как он расхохотался и сказал: «Я этого ожидал!..» И тебе придется завтра принести мне двадцать пять тысяч франков, о которых ты говорил, дружок, причем векселя останутся у меня.
— Это еще почему?.. — пробормотал Теодоз, испытывая непередаваемое ощущение в спине, словно сквозь его позвоночник пропустили электрический ток.
— Дом принадлежит нам! — выпалил Серизе.
— Каким образом?
— Клапарон потребовал повышения продажной цены от имени некоего десятника, одного из заимодавцев: этого малого зовут Совенью. По его поручению поверенный Дерош вчинил иск, и завтра утром вы получите уведомление... Это дело стоящее; Клапарон, Дюток и я, пожалуй, сложимся и сами купим дом... Что бы я делал без Клапарона? Мне пришлось забыть старые обиды... Да, да, я все простил ему, ты даже не поверишь, дружище, я обнял его! Так что тебе придется изменить свои условия...
Последняя фраза прозвучала особенно страшно, потому что Серизе сопроводил ее ужасной гримасой; он не отказал себе в удовольствии разыграть сцену из «Единственного наследника»[73], не переставая наблюдать за поведением провансальца.
— О Серизе! — воскликнул Теодоз. — А я-то желал тебе добра!
— Говоря между нами, мой милый, ты этого заслужил!..
И Серизе ударил себя в грудь:
— У тебя нет сердца! С тех пор, как ты решил, что взял над нами верх, ты пытаешься нас раздавить... Я тебя вытащил из грязи, спас от голода! Ты подыхал, как последний болван... Мы проложили тебе путь к богатству, создали тебе прекрасное положение в обществе, ввели в дом, где есть богатая невеста... А как ты нам отплатил? Отныне я тебя знаю, и мы всегда будем начеку.
— Значит, война? — спросил Теодоз.
— Ты первый открыл стрельбу, — ответил Серизе.
— Но если вы меня уничтожите, плакали ваши денежки! А если вам это не удастся, вы приобретете в моем лице врага!..
— Ты повторяешь слова, которые я говорил вчера Дютоку, — холодно сказал Серизе. — Но ничего не поделаешь, у нас нет иного выбора... Приходится действовать сообразно обстоятельствам... Однако я добрый малый, — продолжал он после паузы, — принеси мне завтра в девять утра двадцать пять тысяч франков, и Тюилье сохранит дом... Мы будем по-прежнему служить тебе верой и правдой, а ты в свое время с нами расплатишься... Ну, разве это не благородно, мой милый, после всего, что сейчас произошло?..
И Серизе похлопал Теодоза по плечу с циничным добродушием, куда более унизительным, чем клеймо палача.
— Хорошо, но дай мне срок до полудня, — ответил провансалец, — ибо, как ты любишь говорить, дело требует времени!
— Попробую уговорить Клапарона. Этот человек ужасно нетерпелив!
— Итак, до завтра! — проговорил Теодоз с видом человека, принявшего решение.
— До свиданья, дружище, — протянул Серизе, гнусавя так, что прекрасное слово «до свиданья» прозвучало, в его устах, как брань.
«Ну, он, кажется, готов, эк его качает!» — подумал Серизе, следя из окна за Теодозом, который шел по улице как потерянный.
Свернув на улицу Пост, адвокат быстрым шагом направился к дому г-жи Кольвиль; он был чрезвычайно возбужден и время от времени разговаривал сам с собой. Сильное волнение и пожиравшая его, как огонь, тревога, знакомая многим парижанам, ибо положение, в котором оказался Теодоз, — отнюдь не редкость в Париже, привели молодого человека в состояние одержимости; он испытывал непреодолимую потребность выражать свои чувства вслух. Небольшая подробность наглядно объясняет такого рода состояние. Достигнув места, где скрещиваются улица Сен-Жак дю О-Па и маленькая улочка Дез-Эглиз, ла Перад воскликнул:
— Я убью его!..
— Малый, видать, чем-то недоволен! — заметил проходивший мимо рабочий.
И эта шутка, словно чудом, погасила адское пламя, терзавшее душу Теодоза.
Выйдя от Серизе, он решил во всем признаться Флавии и довериться ей. Многие южане таковы: они сохраняют присутствие духа до определенного мгновения, а потом разом приходят в уныние. Он вошел в дом Кольвиля. Флавия была одна в комнате. Взглянув на Теодоза, она испугалась, решив, что он сейчас либо силой овладеет ею, либо убьет.
— Что с вами? — вскричала она.
— Я... — пробормотал он. — Любите ли вы меня, Флавия?
— Как вы можете в этом сомневаться?
— Любите ли вы меня беззаветно? Не перестанете ли вы любить меня, даже если я окажусь преступником?
«Неужели он кого-нибудь убил?» — подумала Флавия.
Она ничего не ответила Теодозу и лишь утвердительно кивнула головой.
Молодой адвокат почувствовал острую радость, какую чувствует утопающий, ухватившийся в последнюю минуту за ветвь плакучей ивы; вскочив со стула, он бросился к дивану, на котором сидела Флавия, и, содрогаясь от рыданий, способных тронуть сердце старого судьи, оросил слезами руки Флавии.
