плакать, но сейчас слезы вновь ее душили. И самое ужасное, что все это его уже не трогало. Он уже мог не отзываться, лишь где-то очень глубоко внутри теплилась искорка врожденного сочувствия. Уйдите все, уйдите! Дайте же «опуститься», утонуть на тихом дне, где нет ни денег, ни судорожных усилий, ни моральных долгов. Кончилось тем, что он ушел и заперся. Подобных столкновений у них еще не бывало. Вполне возможно, думал Гордон, это вообще конец. А, все равно! Он лежал и курил. Завтра же прочь отсюда! Хватит цепляться за Равелстона, хватит ползать в угоду приличиям! Падать и падать – улицы, работный дом, тюрьма. Только там желанный покой.
Равелстон нашел в гостиной одну Розмари, застегивавшую пальто. Они уже попрощались, когда она, внезапно обернувшись, тронула его за руку (этому другу, убедилась она, можно довериться).
– Скажите, мистер Равелстон, вы постараетесь убедить Гордона пойти работать?
– О, разумеется. Все, что смогу. Тут, конечно, свои сложности, но, надеюсь, скоро мы что-нибудь найдем.
– Он так ужасно выглядит! Он просто погибает. И при этом, стоит ему лишь захотеть, у него будет по-настоящему хорошее место. Вы знаете про «Новый Альбион»?
Равелстон потер переносицу.
– Да-да, я слышал про эту фирму. Гордон рассказывал после ухода оттуда.
– Вы считаете, он был прав? – спросила она, догадываясь, что Равелстон считает именно так.
– Ну, вероятно, это было шагом не слишком разумным. Хотя сама позиция – нельзя участвовать в системе буржуазного торгашеского грабежа – достаточно справедлива. Идея вряд ли осуществимая, однако весьма логичная.
– Ах, по идее замечательно! Но когда человек без работы и есть место, где его ждут, вправе ли он отказываться?
– Что ж, отбросив все прагматические соображения и стойко держась принципа, – да, вправе.
– Господи, принципы! Гордон, видно, забыл, что такие, как мы, не могут позволить себе принципы…
Наутро Гордон не ушел. В холодном утреннем свете исполнение твердо принятых накануне вечером решений дается трудновато. Себя он успокоил тем, что остается только на денек, затем опять «только денек», и пробежало еще пять дней. По-прежнему он безнадежно болтался у Равелстона, исключительно приличия ради изображая поиски работы. Уходил и часами сидел в читальнях, приходил и весь вечер валялся на кровати, куря бесчисленные сигареты. Страх улицы держал его. Было до боли мерзко, унизительно. Ужасно навязаться нахлебником; еще ужаснее, когда твой благодетель таковым себя ни за что не признает. Деликатный сверх всякой меры Равелстон уплатил его штраф, его квартирный долг, поселил у себя, «одолжил» пару фунтов – и все это в порядке рядовых дружеских услуг. Время от времени Гордон пытался проявить достоинство. Диалоги повторялись слово в слово.
– Слушайте, Равелстон, не могу я больше вас стеснять. Ну сколько можно? Завтра же уйду.
– Дружище, не выдумывайте! Где вы (оскорбительное «возьмете деньги» не выговаривалось)… найдете кров?
– Обойдусь. Есть ночлежки и всякие другие углы. У меня еще осталось с десяток шиллингов.
– Не глупите, пожалуйста! Гораздо лучше вам побыть здесь, пока не найдете работу.
– Этак можно и год ждать! Невозможно вас дольше обременять.
– Чушь, чушь, дружище! Я рад, что вы живете у меня.
Но разумеется, лукавил приютивший его друг. Чему тут радоваться? И неудобство, и постоянное напряжение. Как изящно ни маскируй благотворительность, суть неизменна: один дает, другой берет. И естественно, обоюдное раздражение вплоть до тайной ненависти. Не вернется былая искренность их дружбы! Чувство, что он мешает, сковывает, докучает, не покидало Гордона ни днем, ни ночью. За столом он почти ничего не ел, отказывался от сигарет Равелстона (сам покупал себе самые дешевые), даже камин в своей комнате не зажигал. Мог бы, так сделался бы невидимкой. Но его видели. Ежедневно захаживал разный народ, и всем до единого было понятно, на каком положении он здесь. Сотрудники «Антихриста» между собой судачили об очередном жалком песике, которого пригрел главный редактор. У двоих прихлебателей обнаружилась даже ревность. Три раза заезжала демонстративно презирающая Хэрмион, и Гордон тут же сбегал; однажды, когда эта стерва прибыла поздно вечером, пришлось слоняться у подъезда до полуночи. Убиравшая в квартире миссис Бивер тоже «видела его насквозь» (еще один «молодой автор» из бездельников, что норовят сидеть на шее бедного мистера Равелстона) и всякими тонкими способами тоже выказывала ему неприязнь. Любимой ее уловкой было сгонять его, где бы он ни присел, своим трудовым рвением: «А теперь, мистер Комсток, если вы не возражаете, я должна тут почистить!» Он тут же вскакивал, покорно плелся прочь.
Однако – вдруг и без каких-либо его стараний – Гордон все-таки получил работу. Старый Маккечни, несколько смягчившись (не до такой степени, чтобы снова взять Гордона, но готовый при случае помочь), написал Равелстону, что в Ламбете владелец книжной лавки мистер Чизмен ищет помощника, и, вероятно, работа там будет, хотя, вероятно, условия не лучшие. Что-то об этом Чизмене Гордон слышал – в мире книжной торговли все всех знают, но идти туда не хотелось. Ни туда, ни куда-нибудь еще, где надо служить, суетиться, вместо того чтоб тихо, сонно погружаться на дно. Лишь неловкость перед столько сделавшим для него Равелстоном заставила его утром отправиться в Ламбет.
Пришлось довольно долго топать к югу от моста Ватерлоо. Лавка оказалась ветхой, убогой; причем над витриной значилось имя не Чизмена, а Эддриджа. В самой витрине, впрочем, лежал фолиант в драгоценном пергаменте и несколько старинных атласов. Видимо, Чизмен специализировался по «раритетам». Набрав в грудь воздуха, Гордон вошел.
На звяканье дверного колокольчика из глубины лавки возник какой-то страшноватый гном с острым носом и лохматыми черными бровями. Хищно глянув на Гордона, он заговорил, почти не разжимая губ, кромсая фразы до минимальных порций: «Чем могу?» Гордон объяснил причину своего прихода. Мистер Чизмен метнул на него зоркий взгляд и произнес:
– Комсток? Лучше в кабинете. Не споткнитесь.
Гордон последовал за ним. Крошечный, зловещего вида Чизмен был почти карликом. Правда, у лилипутов обычно туловище нормальной длины и только некий намек на ноги, у Чизмена же было уродство иных пропорций: ноги как ноги, но выше все сплющено, так что зад чуть ли не под лопатками. Фигура его при ходьбе очень напоминала ножницы. К характерным персональным особенностям относились также мощные плечи, огромные узловатые руки и манера резко, быстро вертеть головой. Одежду отличала лоснистая жесткость грязного, задубевшего старья. Когда они уже входили в кабинет, звякнула дверь, вошел клиент с книжкой из уличной коробки «все по шесть пенсов». Потребовалось дать сдачу. К кассе Чизмен, однако, не пошел (кассы, видимо, вообще не имелось), но вытащил откуда-то из-под жилета засаленный замшевый кошелечек и стал копаться в нем, прикрыв
