бы его сразу, еще до того, как начал читать).
«Дорогой Филип,
Хочу только пожелать тебе спокойной ночи, когда ты заглянешь в свою любимую книгу… и мою тоже. Нам очень повезло, что у нас все так закончилось. Общие воспоминания всегда, пусть и не слишком прочно, будут нас связывать.
С любовью, Джозефина».
Он швырнул книгу и листок на пол.
— Сука. Мерзкая сука.
— Я бы не хотела, чтобы ты так называл ее. — В голосе Джулии вдруг зазвучали металлические нотки. Она подняла листок, прочитала письмо. — Что тебе здесь не нравится? — возмущенно спросила она. — Ты ненавидишь воспоминания? А что же тогда станет с нашими воспоминаниями?
— Неужели ты не понимаешь, какую игру она ведет? Правда, не понимаешь? Ты что, идиотка, Джулия?
В ту ночь они легли каждый на свой край кровати, не касаясь друг друга. И впервые после возвращения домой не занимались любовью. Спали они беспокойно. А утром на самом видном месте Картер нашел письмо, которое по каким-то причинам накануне не заметил: оно лежало между страницами еще не начатого блокнота, одного из тех, куда он обычно записывал свои рассказы. Оно начиналось словами: «Дорогой, я уверена, ты не станешь возражать, если я буду называть тебя, как прежде…»
В августе, по дешевке
1
В августе здесь все почти даром: ослепительное солнце, коралловые рифы, напитки в баре из бамбука, музыка, — все со значительной скидкой, как чуть запачканное белье на распродаже. Периодически весело, словно на школьный пикник приезжали группы туристов из Филадельфии, а через неделю, вымотанные до предела, отбывали с куда меньшим шумом — праздник закончился. Целые сутки в бассейне и баре не было ни души, а потом прибывала очередная команда, на этот раз из Сент-Луиса. Все друг друга знали: успевали перезнакомиться, пока ехали на автобусе в аэропорт, летели в самолете, проходили таможню. Днем разбредались в разные стороны, а после, с наступлением темноты, громко и радостно приветствовали друг друга, обмениваясь впечатлениями о подводной рыбалке, ботанических садах, испанском форте. «Мы поедем туда завтра», — эта фраза звучала чаще всего.
Мэри Ватсон написала мужу в Европу: «Мне захотелось сменить обстановку, а в августе здесь все очень дешево». Они поженились десять лет назад и за это время расставались только трижды. Он писал ей каждый день, но письма доставляли в отель дважды в неделю, по несколько штук сразу. Она раскладывала их, как газеты, по датам и читала строго по порядку. Муж Мэри был, как всегда, нежным и пунктуальным: исследования, подготовка лекций и обширная переписка практически не оставляли ему времени, чтобы посмотреть Европу, «ее Европу», он неизменно подчеркивал, давая понять, что не забыл, какую жертву она принесла, выйдя замуж за американского профессора из Новой Англии; однако, это не мешало ему мягко критиковать «ее Европу»: еда тут слишком жирная, сигареты слишком дорогие, вино подают слишком часто, получить молоко за ланчем крайне затруднительно. С помощью этой критики, возможно, он хотел убедить ее в том, что значение этой жертвы все же не следует преувеличивать. И, наверное, было бы лучше, если б Джеймс Томсон[82], творчеством которого он занимался в настоящее время, написал «Времена года» в Америке. Мэри должна признать, что американская осень куда прекраснее осени английской.
Мэри Ватсон тоже писала мужу каждый день, иногда только открытки, и просила простить ее, если вдруг они покажутся однообразными. Писала в тени бамбукового бара, откуда ей было видно всех, кто шел к бассейну. Писала правду: «В августе здесь все очень дешево; отель заполнен лишь наполовину, жара и влажность утомляют, но это все-таки смена обстановки». Ей не хотелось выглядеть транжирой; жалование профессора литературы, которое европейцам казалось огромным, заметно уменьшалось с учетом разницы в ценах на стейки и салаты, кроме того, у нее просто не было особого желания тратить деньги в его отсутствие. Мэри написала о цветах в ботаническом саду, где решилась побывать только раз, и — пусть и несколько лукаво — о том, как благотворно могли бы повлиять солнце и праздная жизнь на Маргарет, близкую подругу Мэри из «ее Англии», которая прислала письмо, где выражала сожаление, что не может составить ей компанию. Такие, как Маргарет, по разумению Мэри, стояли выше подозрений. Да и Чарли она тоже полностью доверяла. Но даже достоинства с течением времени превращаются в недостатки. «После десяти лет счастливой семейной жизни, — думала Мэри, — уверенность в будущем и спокойствие несколько приедаются и ценятся уже не столь высоко».
Письма Чарли Мэри читала очень внимательно. Жаждала найти в них хоть какие-нибудь двусмысленности или уловки, путаницу в рассказе о том, как он проводит время. Даже преувеличенно пылкое выражение любви порадовало бы ее, ибо стало бы свидетельством чувства вины. Но она не могла обманывать себя; в строчках, написанных летящим почерком Чарли, она не находила и намека на вину. Мэри подумала: будь Чарли одним из поэтов, творчество которых он изучал, за два месяца, проведенных в «ее Европе», он уже закончил бы средних размеров поэму, а на переписку, в конце концов, тратил бы только свободное время. А это самое время сводил бы к минимуму, так что, кроме писем, его ни на что другое бы не оставалось. «Уже десять вечера, за окном льет дождь, для августа довольно холодно, температура не выше пятидесяти шести градусов[83]. Пожелав тебе спокойной ночи, дорогая моя, я с радостью улягусь в кровать с мыслями о тебе. Завтра у меня длинный день в музее, а вечером обед с Уилкинсонами, которые заглянули сюда по пути в Афины, — ты ведь помнишь Генри Уилкинсона и его жену?» Естественно, Мэри помнила. Она задавалась вопросом, удастся ли ей по возвращении к Чарли уловить какие-то изменения в его манере заниматься любовью, свидетельствующие о том, что у него в постели побывала незнакомка. Сейчас-то она не верила в подобную возможность, а если бы такое случилось, доказательства она получила бы гораздо позже, но ей хотелось бы узнать обо всем незамедлительно. Чтобы оправдать… курортный роман, нет, даже не действия, а только намерение, намерение изменить Чарли, закрутив, как это делали многие из ее подруг (идея эта возникла у Мэри, как только жена декана произнесла: «В августе на Ямайке все очень дешево»).
И проблема заключалась лишь в том, что после трех недель душных вечеров, ромовых пуншей (она более не могла скрывать отвращение к ним), теплых «мартини», вечных рыбных блюд, помидоров во всех видах никакого романа не было
