Я прочитал письмо сотни раз. Но дело было не в письме, а в том, что в левом верхнем углу конверта Альма написала обратный адрес: 121 Атлантик-авеню, Лонг-Бич, Нью-Йорк.
Я достал карту и наметил детали маршрута. Я часто выдумывал всяческие катастрофы, наводнения, землетрясения, представлял себе, как мир погружается в хаос, — только бы у меня появился повод прийти к сыну и укрыть его своим плащом. Расставшись с надеждой на помощь обстоятельств, я стал мечтать о том, как судьба случайно свела бы нас вместе. Я просчитывал все варианты того, как наши пути могут случайно пересечься: например, как мы садимся на соседние места в поезде или встречаемся в приемной у врача. Но в конечном итоге я знал, что все зависит только от меня. Когда Альмы не стало, а через два года и Мордехая тоже, больше ничто не могло меня остановить. Так что?
Два часа спустя поезд прибыл на вокзал. Я спросил у продавца в билетной кассе, где можно взять такси. Я уже давно не выезжал из города. Стоял и удивлялся, каким зеленым все было вокруг.
Ехали мы довольно долго. С главной дороги свернули на дорогу поменьше, а потом — еще меньше. В конце концов оказались на какой-то ухабистой лесной тропинке в никуда. Мне было трудно представить себе, что мой сын мог жить в таком месте. Куда бы он пошел, если бы ему внезапно захотелось пиццы? Или посидеть в одиночестве в темном зале кинотеатра? Или понаблюдать за целующимися подростками на Юнион-сквер?
Впереди показался белый дом. Слабый ветерок гнал по небу облака. Между ветками виднелось озеро. Я много раз представлял себе его жилище, но никогда не думал, что там будет озеро. Это упущение огорчило меня.
«Высадите меня здесь», — сказал я, прежде чем мы выехали на открытую местность. Я предполагал, что в доме может кто-нибудь быть. Насколько мне известно, Исаак жил один, но кто его знает… Такси остановилось. Я расплатился и вышел. Водитель сдал назад и укатил. Я сочинил историю о том, что у меня сломалась машина и мне нужно позвонить, глубоко вздохнул и поднял воротник, защищающий от дождя.
Я постучал. Рядом был звонок, и я позвонил. Я знал, что мой сын умер, но какая-то часть меня все еще на что-то надеялась. Я представлял себе выражение его лица, когда он откроет дверь. Что я сказал бы ему тогда, моему единственному ребенку? Прости, что твоя мать не любила меня так, как мне того хотелось, а может, это я не любил ее так, как ей было нужно? Так что? Ответа не было. Я подождал, чтобы убедиться. Никто так и не открыл, и я обошел дом. Сзади, посреди газона, росло дерево, похожее на то, на котором я когда-то нацарапал наши инициалы: A+Л. Она никогда так и не узнала об этом, как и я пять лет не знал о том, что стал отцом.
Трава была скользкой от грязи. Вдалеке я заметил лодку, привязанную к пирсу. Я посмотрел на озеро. Должно быть, он был хорошим пловцом, как и его отец, подумал я с гордостью. Мой собственный отец был большим любителем природы и бросал каждого из нас в реку почти сразу после рождения, пока, как он утверждал, наша связь с амфибиями еще не была окончательно утрачена. Моя сестра Ханна жаловалась, что именно этот шок стал причиной ее шепелявости. Мне хотелось думать, что я поступил бы иначе. Я бы держал своего сына на руках. «Когда-то ты был рыбой», — сказал бы я ему. «Рыбой?» — переспросил бы он. «Да, именно рыбой». — «Откуда ты знаешь?» — «Потому что я тоже был рыбой». — «Ты тоже?» — «Конечно. Много лет назад». — «Сколько?» — «Много. Слушай, когда ты был рыбой, ты умел плавать». — «Правда?» — «Конечно. Ты превосходно плавал, как чемпион. И любил воду». — «Почему?» — «Что „почему“?» — «Почему я любил воду?» — «Потому что в ней была твоя жизнь». И пока мы так разговаривали, я бы отпускал по одному пальцу, пока он, сам того не осознавая, не поплыл бы без меня.
А потом я подумал: возможно, в этом и состоит долг отца — научить своего ребенка жить без него. В таком случае лучшего отца, чем я, не найти.
С обратной стороны дома была дверь с одним простеньким замком, не то что двойной затвор у главного входа. Я постучал в последний раз и, не услышав ответа, принялся за работу. Через минуту я уже отпер его. Нажав на ручку, толкнул дверь и неподвижно застыл на пороге. «Есть кто-нибудь?» — позвал я. Тишина. Я почувствовал, как по спине у меня пробежал холодок. Я вошел внутрь и закрыл за собой дверь. Внутри пахло дымком.
«Это дом Исаака», — сказал я себе. Я снял плащ и повесил его на крючок рядом с коричневым твидовым пальто на шелковой подкладке. Взял один рукав и приложил к щеке. Подумал: «Это его пальто». Я поднес рукав к носу и вдохнул. Слегка пахло одеколоном. Я снял пальто с крючка и примерил. Рукава оказались слишком длинными. Не важно. Я закатал их. Снял ботинки, они были все заляпаны грязью. У порога стояли кроссовки с загнутыми носами. Я нырнул в них — вылитый мистер Роджерс.[77]Кроссовки были как минимум сорок четвертого размера, может, сорок четвертого с половиной. У моего отца нога была очень маленькая, и когда моя сестра выходила замуж за парня из соседней деревни, отец всю свадьбу с сожалением разглядывал размер ноги свежеиспеченного зятя. Я представил себе его шок, если бы ему посчастливилось увидеть своего внука.
Вот так я и вошел в дом сына: укутавшись в его пальто и надев его кроссовки. Я был близок к нему, как никогда. И так же далек.
Я прошел по узкому коридору на кухню и замер посередине. Я ждал, что сейчас послышится вой полицейских сирен. Тишина.
В раковине лежала грязная тарелка. В сушилке стоял перевернутый стакан, а в блюдце лежал засохший чайный пакетик. На кухонном столе кто-то рассыпал соль. К окну была приклеена открытка. Я снял ее и перевернул. «Дорогой Исаак, — было написано там. — Я пишу из Испании, где живу уже месяц. Пишу, чтобы сказать тебе, что не читала твою книгу. И не собираюсь».
Позади меня что-то загромыхало. Я схватился за грудь. Думал, что сейчас обернусь и увижу призрак своего сына. Но это была всего лишь дверь, распахнутая ветром. Трясущимися руками я прикрепил открытку на место и постоял немного в тишине. Сердце стучало у меня в ушах.
Пол скрипел под моими ногами. Повсюду было полно книг. Еще я увидел ручки, голубую стеклянную вазу, пепельницу из отеля «Долдер Гранд» в Цюрихе, ржавую стрелу от флюгера, маленькие латунные песочные часы, морских ежей на подоконнике, бинокль, пустую винную бутылку, служившую подсвечником, с застывшим воском на горлышке. Я поочередно прикасался к каждому предмету. В конце концов, все, что остается после тебя, это — твое имущество. Может быть, поэтому я никогда ничего не выбрасываю. Возможно, поэтому я храню все на свете: я надеюсь, что после моей смерти по количеству моих вещей можно будет предположить, что я жил жизнью более полной, чем это было на самом деле.
У меня закружилась голова, и я ухватился за каминную полку. Затем вернулся на кухню Исаака. Мне не хотелось есть, но я все равно открыл холодильник, врач сказал, что мне нельзя голодать, что-то с давлением. В нос ударила сильная вонь. В холодильнике лежали остатки недоеденной курицы, она успела испортиться. Я выбросил ее вместе с парочкой коричневых персиков и куском заплесневелого сыра. Потом вымыл грязную посуду. Не знаю, как описать, с каким чувством я делал эти обычные дела в доме моего сына. Я делал их с любовью. Поставил стакан на место в шкафчик, выбросил старый чайный пакетик и сполоснул блюдце. Возможно, кто-то — тот тип в желтом галстуке-бабочке или будущий биограф — захотел бы все оставить так, как было при Исааке. Возможно, они даже когда-нибудь устроят из его жизни музей, вроде тех людей, что сохранили стакан, из которого Кафка сделал свой последний глоток, или тарелку, из которой Мандельштам съел свои последние крошки. Исаак был великим писателем, каким я никогда не смог бы стать. Так что? Он был еще и моим сыном.
