вызовут. Сафонов меня заставил играть начало и конец из Рондо-каприччиозо Мендельсона и гамму соль-диез минор. У меня так руки дрожали, что я еле-еле могла играть. Когда все кончилось, нам объявили, что из 56 человек приняты только 41, без обозначения класса, и что это выяснится только в декабре. Таким образом, я принята по музыке к Ремезову и на первый курс сольфеджио и теории к Морозову».
В мае 1896 года Александр Александрович и Варвара Аркадьевна поехали за границу к своему старшему сыну Саше, который был болен туберкулезом и лечился в Меране[146].
Меран, к сожалению, не принес ему никакой пользы, и они поехали, чтобы перевезти его, по совету врачей, в местечко Фалькенштейн[147], где была специальная больница для туберкулезных. Климатические условия там были очень благоприятны для легочных больных, но пришлось оставить Сашу одного, и эта разлука была очень тяжела. В то время все еще жили надеждой на его выздоровление.
В Ивановке оставались Наташа, Соня, Володя и Сергей Васильевич.
Наташа мне пишет 25 мая 1896 года:
«…Я начала теперь играть по два часа в день, хотя очень неаккуратно, так что все время очень не в духе и недовольна собой. Все эти дни наши два кавалера[148]страшно увлекаются рыбной ловлей и весь день сидят на пруду. Так как тени там совсем нет, то они очень загорели, в особенности Володя стал бронзовый какой-то.
В парке теперь распустилась сирень, воздух там удивительный; после завтрака мы все отправляемся туда, причем мы с Соней работаем, а Сережа читает вслух газеты.
То, что ты пишешь про балет Конюса[149], совершенно верно; музыка, говорят, очень некрасива и бездарна. Сережа был на первом представлении, и ему балет тоже совсем не понравился».
В июле Сатины ждут нас в Ивановку.
Наташа мне пишет 11 июля 1896 года:
«Дорогая Леля! Напиши скорее, когда вы думаете к нам приехать? Пожалуйста, не откладывайте своего намерения и приезжайте к 15-му. Если тебе не будет трудно, то захвати с собой какие-нибудь ноты в четыре руки. Мы с тобой здесь их будем играть, а то у меня это лето ничего нет. Лучше всего возьми Грига и Чайковского. Продолжаешь ли ты играть по 5 часов в день? Я чувствую, что мне опять необходимо твое присутствие, для того чтобы снова начать хорошо заниматься.
Приезжай же скорее, а то я больше не могу ждать. Мне так весело и хорошо было в Бобылевке, что, когда я вернулась сюда, мне в первый день было очень скучно и я ничем не могла заняться. А как подвигается дело с нашим спектаклем? Получила ли ты пьесы и как они тебе понравились? Нужно скорей списать роли и начать их учить, для того чтобы сделать побольше репетиций. Сегодня получили письмо от Саши; он всем вам очень кланяется; никаких изменений в состоянии его здоровья пока нет».
Окрыленные успехом нашего прошлогоднего концерта, мы в этом, 1896, году решили устроить спектакль с тою же целью снабжения окрестных сел библиотеками и ставили пьесу А. Чехова «Предложение» и несколько водевилей, названия которых не помню.
Зрительный зал и сцена были устроены в огромном сарае, где зимой стояли сельскохозяйственные машины, которые по случаю молотьбы были вывезены в поле и, таким образом, освободили нам место.
Все было готово – и декорации, и занавес, и роли разучены – оставалось только приступить к репетициям, но спектакль не состоялся по очень грустной причине: в состоянии здоровья Саши произошло резкое ухудшение.
Наташа мне пишет 22 августа 1896 года:
«…Вчера получили письмо от Саши, где он умоляет папу и маму скорее приехать за ним. Он пишет, что до того соскучился, что больше не может ждать… Дорогая моя, милая Лелечка, не сердись и не обижайся на нас; мне, право, так ужасно совестно, что ты так хлопотала обо всем и теперь вдруг нам нельзя приехать. Пожалуйста, Лелечка, извинись перед артистами».
Конечно, о спектакле больше никто не думал, так как настроение у всех было очень тревожное.
19 августа из Ивановки Наташа мне пишет:
«…Мама с Сашей выедут из Фалькенштейна и числа 28–29-го будут в Москве. Мы тоже думаем уехать отсюда в первых числах сентября. Пожалуйста, Леля, приезжай скорей, мы тогда опять будем хорошо заниматься и играть в четыре руки; я даже не понимаю, как я буду жить в Москве без тебя».
Состояние здоровья возвратившегося в Москву Саши Сатина резко ухудшилось.
Наташа, Соня, Володя и Сергей Васильевич были вызваны телеграммой, но не застали его уже в живых.
Все близкие были потрясены этим горем.
В 1897 году произошло событие, пагубно отразившееся как на творчестве, так и на состоянии здоровья Сергея Васильевича.
15 марта в Петербурге под управлением Глазунова была исполнена Первая симфония Рахманинова, потерпевшая полную неудачу.
На этот концерт поехали его приятели – Слонов и Сахновский и, конечно, мы с Наташей.
Наташа остановилась у Скалонов, Сергей Васильевич у Прибытковых, а я у своих знакомых. Не помню, по какой причине, я выехала на день позже, чем она.
По приезде в Петербург я получила от Наташи следующую записку от 13 марта 1897 года:
«Дорогая Леля! Генеральная репетиция Сережиной симфонии назначена завтра в 9 часов утра; я надеюсь, что ты придешь. Ты не можешь себе представить, до чего Глазунов отвратительно дирижирует; я никак не ожидала, что будет так скверно, совсем нельзя узнать вещи. Билета на репетицию тебе не надо, ты прямо входи одетая в залу; мы все там будем в партере. До скорого свидания.
Твоя Наташа.
Концерт будет в зале Дворянского собрания. Подъезд артистический с Михайловской улицы, а не с площади».
Как на генеральной репетиции, так и на концерте меня поразила монументальная фигура Глазунова, неподвижно стоявшего за дирижерским пультом и совершенно безучастно махавшего палочкой.
Сергей Васильевич, видимо, очень нервничал, в моменты пауз подходил к Глазунову, что-то ему говорил, но вывести его из состояния полного безразличия Рахманинову так и не удалось.
Припоминаю подробности провала симфонии, и невольно напрашивается сравнение ее судьбы с судьбой, постигшей 17 октября 1896 года на первом представлении в Александрийском театре «Чайку» Чехова, одного из любимейших писателей Рахманинова.
Всего пять месяцев разделяло эти два события, вызвавшие озлобленную критику в прессе и в публике.
Как в Чехове, так и в Рахманинове катастрофа вызвала бурную реакцию: обоим авторам захотелось немедленно бежать из Петербурга. Чехов, как известно, не простясь ни с кем, уехал прямо в Мелихово, а Рахманинов – к бабушке Софии Александровне Бутаковой в ее имение под Новгородом. Чехов долгое время не писал пьес для театра, а Рахманинов почти на два года совершенно отошел от творчества.
В письме к Н.Д. Скалон от 18 марта 1897 года, написанном через три дня после концерта, Рахманинов ни словом о нем не упоминает, и только в письме к А.В. Затаевичу[150]от 6 мая 1897 года он коснулся этого больного места, выразив свои переживания и отношение ко всему происшедшему. Оценка, которую Сергей
