по лестнице. У которого был рюкзак, смахивает по приметам на Долгих, ростом, цветом волос... Чтобы через час была ориентировка по всему Кузбассу и по соседним областям на задержание твоего дружка. Список похищенного возьми в дежурной части. Иди, а мы тут пока о своих делах потолкуем...
Мазуренко говорит негромко, а у Мальцева в ушах звон стоит. Все в кабинете к нему повернулись, смотрят неотрывно, и в глазах у них видит Димка осуждение... Вот, мол, залетел ты, сыщик... Впредь тебе наука — будешь знать, как жалеть мазуриков... «На кичу их, тайгу полоть!»
Мальцев встал, руки по швам. Сказал громко, отчетливо, как на флоте привык: «Есть составить ориентировку!» — и вышел, ни на кого не глядя.
Пошла у Димки жизнь вовсе не выносимая. По горотделу слоняется, всем чужой. Осунулся. От Мазуренко больше никаких заданий нет, Мазуренко его и подначивать перестал, и словно бы в расчет не берет. Что есть он, что нет, Мазуренко все равно. И вот приходит телеграмма из соседнего города: «Задержан без документов Юрий Герасимович Долгих, ссылается на ваш горотдел, шлите конвой».
Мазуренко подождал, пока Мальцев прочтет, потом пожевал тонкими, бескровными губами, сказал непримиримо:
— Людей для конвоя у меня нет. Езжай сам. Упустишь второй раз — в угрозыске тебе не работать. И вообще в милиции.
* * *
Выехал Димка тотчас же, с электричкой. Домой о командировке звонить не стал, чтобы не расстраивать мать: очень та всегда за него переживала. С пятого класса, как отец погиб, растила одна, учила справедливости, а эта поездка была как за грехи...
В электричке он пристроился у промерзшего насквозь окна, снял шапку. Ехать предстояло часа два. Было тепло, он, оказывается, сел на скамью, в которой был обогреватель. Потом ему стало жарко, и он расстегнул свое «семисезонное» пальто... Глянул на часы — уже час едет. Интересно, с какими глазами встретит его Долгих? Что скажет? Гад ведь он, мазурик! Бывают же такие люди, добра не понимают и не помнят... Весь мир для них — сплошной обман. Весь смысл жизни — как бы кого объегорить, пока самого не облапошили... Научиться бы понимать их, этих мазуриков, кто из них о чем думает, что в душе держит... Иначе в милиции точно делать нечего...
В дежурную часть приемника-распределителя Долгих вывели в наручниках. Заросший грязной щетиной подбородок, измятые, с пузырями на коленях брюки; плечи обвисли... Жалость вперемешку с обидой начала подниматься в душе Мальцева...
— Что в браслетах-то держите? — Мальцев хмуро посмотрел на конвоира, молоденького, как и сам, сержанта.
— А псих он, товарищ младший лейтенант. В камере головой колотился. Нет, чтоб о деревянные нары — всю штукатурку со стен пообивал. Как же вы его повезете, такого психа?
Мальцев расписался в журнале о получении задержанного, глубоко запрятал в карман сопроводительные документы, кивнул Долгих:
— Давай топай вперед.
— Куда? На вокзал прямиком?
— Нет, я тебя сначала в ресторан свожу, трахнем по рюмашечке за встречу. С радости моей великой.
Долгих опустил голову, толкнул рукой дверь...
* * *
В купе кроме них никого не было.
Они сидели друг против друга, за голым, без салфеточки, столиком, уставившись в подрагивающее отражением черное окно.
— И что за натуры у вас такие поганые? — не выдержал молчания Мальцев.
— У кого «у вас»? — покосился на него Долгих.
— У мазуриков. У зэков.
— Зачем сразу всех в мазурики производишь? Есть и путёвые.
— Уж ты путевый! Я вон раз по улице иду, в форме, а мимо заключенных везут. В решетку лбами вплющились, орут на меня, матом кроют. А я всего год, как с корабля списался. Во мне не только милицейских — еще гражданских привычек нет. Как был мореман, так им и остался. Чего же меня крыть?
— А все равно не все зэки одинаковые, — упрямо повторил Долгих. — Путёвые тоже есть.
— Тогда скажи: что же ты, путёвый, после всего, что меж нами было, снова на кражу пошел?
— А доказательства есть? — Долгих уставился в лицо Мальцева тяжелым взглядом.
— Доказательства, брат, суд спрашивает, а я с тобой о совести толкую. Ну нет доказательств, нет. Мальчишка ваших поганых рож не помнит, кто с тобой еще был — не знаем. Тебя одного соседка приметила, да и то со спины. Доказательство, что ли? Краденого-то при тебе нет...
Долгих откинулся на спинку сидения, помолчал. Вздохнул:
— Вот, младшой, еще я таких ментов не видел. Все наоборот делаешь. Открытый ты больно. Добрый. Только твоя доброта мне впрок не пошла. Спас ты меня от залета, а тут свой подвернулся, в одной зоне кантовались. А пить мне совсем нельзя: перепиваю. Ничего потом не помню... Так ведь и первый раз сел. И второй сяду...
— Ладно уж! Хватит в грудь кулаком колотить! Вещи-то где?
— В доме, где тот сопливый живет, в подвале. Костюм там, пальто. Спал я на них, когда из квартиры пьяный свалил. А утром проснулся — веришь ли? — как ошпаренный от них сбежал... Другому никому бы не признался — веришь?
* * *
Майор Носов хмуро полистал документы, глянул на узел у двери кабинета.
— Все, что ли, похищенное нашел?
— Ну как же все, Николай Иваныч? Только то, что Долгих брал. Остальное у его дружка, искать придется.
— Так Долгих его назвал, дружка?
— Назвал, сказал, где искать. Завтра поеду.
— Вот уж точно — нехарактерный случай. А скажи, Дима, чего это ты от меня все прятался? На той неделе? Неужто совесть мучила?
С. Попова,
капитан внутренней службы
ШЕЛ АПРЕЛЬ...
Выйдя из управления, Кравцов невольно зажмурился. Весна носилась в воздухе, слепила ярким светом, ласкала теплым ветерком. Но ему весь этот весенний мир с веселыми ручьями, неумытыми палисадниками, с облупившимися за зиму домами казался неряшливой декорацией. Смотреть на него не хотелось. Не было в душе ни гнева, ни ярости, только боль и горечь от сознания собственного бессилия и полной безысходности.
Этот разговор в отделе кадров областного УВД, похоже, доконал его.
Инспектор-куратор, молоденький лейтенант, вызвавший Кравцова из его глубинки, даже не предложил сесть. Пренебрежительно полистал личное дело, будто там сплошной негатив, а не перечень поощрений. Правда, есть в последней аттестации и такие формулировки: «излишне прямолинеен», «проявляет высокомерие...», «конфликтный». Только
