напротив, вышел из своего укрытия и, опираясь на массивную трость, которая не очень вязалась с его офицерской шинелью, с бесстрастным видом прошел мимо грека, дав ему взглядом понять, чтобы тот следовал за ним.
Петя поджидал их уже дома. Аглая Николаевна успела разделать селедочку, принесенную сыном в пайке, отварить картошки. Большего угощения в доме не нашлось, но предусмотрительный Ефим Львович принес с собой две крупные луковицы, полкаравая серого хлеба и сто граммов уже редкого в те дни в магазинах сливочного масла, фунт которого его жена с успехом выменяла на черном рынке за десять пачек едкой большевистской махорки. Ее выдавали в пайках Военконтроля, и некурящий Петя отдавал махорку Синицыну, но Ефим Львович эту гадость курить не мог, покупая для себя на рынке хорошие английские папиросы, и жена быстро нашла применение накопившимся пачкам махры. Бутылку водки купил по дороге Петя, а подполковник специально для Аглаи Николаевны разорился на бутылку хорошего красного шампанского, за что хозяйка его отругала, зная, сколько оно теперь стоит.
Синицын познакомил Ксенофона Дмитриевича с Аглаей Николаевной. До революции она давала частные уроки музыки, с той поры в большой гостиной еще стоял концертный рояль, но теперь в музыкальных уроках никто не нуждался, и она увлеклась шитьем, чтобы хоть как-то помогать сыну бороться за выживание. Когда-то она слыла красавицей в московских кругах, и поручик Лесневский, говорят, стрелялся из-за нее на дуэли, остался жив, завоевав тем самым ее сердце. Следы былой красоты еще читались на ес нежном овальном лице с тонким, изящным носиком, большими изумрудно-темными глазами и мягким чувственным ртом. Аглае Николаевне было около сорока, она вступала в тот самый роковой бальзаковский возраст, когда совсем не хотелось стариться и душа была открыта для романтических надежд. Каламатиано заметил, с каким восхищением Синицын смотрел на нее, представляя ему хозяйку дома, без труда разгадав и тот вихрь чувств, который до сих пор бушевал в сердце подполковника, связанного к тому же тяжелым долгом по отношению к жене, сыну и дочке.
— Я прошу прощения, что пришел с пустыми руками, — смутился Ксенофон Дмитриевич, — я надеялся, что мы, как в прошлый раз, посидим с Ефимом Львовичем где-нибудь в кафе или в ресторане, и совсем не ожидал, что попаду в такой чудесный дом.
— Я уже тысячу лет не была ни в кафе, ни в ресторане, — призналась Аглая Николаевна. — Даже не знаю, работают ли они в эти жуткие времена?
— Вот и есть повод для сатисфакции! — усмехнулся Ефим Львович.
— Я вас приглашаю пообедать в ресторан, Аглая Николаевна! Хоть завтра, когда вам будет удобно, вместе с сыном, — предложил Ксенофон Дмитриевич.
— Кто же столь очаровательную даму приглашает с сыном, Ксенофон?! — грубовато одернул его Синицын, не скрывая двусмысленной ухмылки.
— Ефим Львович, вы неисправимы! — Аглая Николаевна покраснела, глаза заблестели, и этот блеск с румянцем мгновенно омолодил ее лицо. — Спасибо за приглашение, Ксенофон Дмитриевич, я сказала это просто так, без всякой связи. Да и потом я не люблю ходить в рестораны, а сейчас это, наверное, страшно дорого!
— У Ксенофона хватит денег, чтобы повести всех нас в ресторан! Это, кстати, неплохая идея! — подхватил увлеченно подполковник. — Сегодня у нас четверг. А в субботу вечером можно будет пойти и поужинать. К примеру, в «Славянский базар» или в ресторан «Гранд-отеля».
— Нет-нет, ни в косм случае! — энергично запротестовала Аглая Николаевна. — Я не пойду, и Пете еще рано ходить по ресторанам, он только начал работать. Прошу в гостиную!
— А может быть, мы по-походному, на кухне разместимся? — предложил подполковник.
— Ну что вы, Ефим Львович, — мягко упрекнула его Аглая Николаевна. — Господин Каламатиано впервые пришел к нам в дом, а мы будем принимать его на кухне. Нет-нет, проходите в гостиную! Петя, усаживай гостей за стол. Прошу меня извинить за его скудность, меня оповестили обо всем только за полчаса до вашего прихода, поэтому…
Аглая Николаевна развела руками, оборвав себя на полуслове и не сводя с Каламатиано глаз, в которых угадывался и неожиданный женский интерес, и потаенная печаль, и робкая надежда. На что? Она и сама не знала. Синицын перехватил этот взгляд и нахмурился. Он, видимо, считал, что никому, кроме него, не позволено больше распространять свою власть на эту хрупкую женщину, в которую он был влюблен давно и безнадежно. И, судя по всему, безответно, несмотря на все его старания в отношении Пети, в судьбе которого он принимал деятельное и почти отцовское участие. Нежная натура Аглаи Николаевны не принимала его грубого, почти военного напора. Светской куртуазны ему, сыну гуляки-ротмистра, выучиться не пришлось, но страсть сжигала Ефима Львовича, и он, особенно после смерти друга, настойчиво и требовательно стал предъявлять свои права на красавицу-вдову, требуя немедленной близости и свиданий! и не пуская в дом посторонних мужчин. Появление же Каламатиано, которого он привел сам, его нежное лицо, его смущение, обходительные манеры и умный, всепонимающий взгляд с первой же секунды очаровали Аглаю Николаевну. Она даже была рада, что появились заботы по приготовлению ужина, и Лесневская имела возможность немного побыть одна, успокоиться, пока мужчины обсуждали свои дела.
Ефим Львович, прикрыв дверь гостиной, быстро посвятил Каламатиано в планы, связанные с Петей, этой квартирой, горшком герани и синей вазой с китайскими драконами на подоконнике как условными сигналами. Ксенофон Дмитриевич со всем согласился. Синицын передал ему срисованную им карту, где обозначались мятежные войска и районы, занятые ими. Встал вопрос об оплате. Ефим Львович отказался получать доллары, хотя в первом разговоре он не возражал и против такой формы вознаграждения.
— Пойми, Ксенофон, я разузнал, где в Москве можно обменять доллары, фунты и франки, но тамошние спекулянты обдерут тебя как липку да еще надуют, а кроме того, в один прекрасный момент тебя прихватят чекисты, которые время от времени проводят облавы на мошенников. Тебе, я надеюсь, легче через знакомых коммерсантов и вполне официальным путем произвести такой обмен.
— Мне это несложно, — кивнул Каламатиано.
— Я просто думал… — Он выдержал паузу, но Синицын тотчас все понял и перебил его:
— Пока вопрос об эмиграции не стоит. Большевики вряд ли продержатся до конца года. Здесь мы дома, а там кому мы нужны, Ксенофон? — Подполковник вытащил папиросы, закурил. — Да и жить хочется сегодня, а не завтра.
— Нет вопросов. За карту я заплачу триста рублей, но за короткие сообщения буду платить от ста рублей и выше. Если это важное стратегическое сообщение, то двести — триста рублей. За срочность, ценность, естественно, надбавка. Имеет значение и объем. Решать все
