случилось? — спросил Паша.
— Его застрелили, — ответил я.
— Кто?
— Не знаю. И Фрол Прокопьевич не знает. Преступника так и не нашли.
Я покосился на Лукина — тот громогласно отсыпал Надежде Сергеевне комплименты (будто надеялся отбить у Виктора Егоровича невесту). Раскрасневшаяся от смущения Надя улыбалась. Виктор Солнцев потягивал из бокала вино, тыльной стороной ладони потирал нос.
— Только ты не спрашивай Фрола Прокопьевича об убийстве его сына, — сказал я. — Он не любит о нём вспоминать. И очень расстраивается от таких разговоров.
Пашка с серьёзным видом кивнул.
— Не буду, — сказал он.
И тут же ткнул пальцем в следующую фотографию.
— А это кто рядом с дедом Фролом? — спросил мальчик.
— Это его отец…
Я продолжил рассказ о людях, что окружали Лукина на фотографиях. Вкратце пересказал Солнцеву биографию родителей Фрола Прокопьевича Лукина (говорил едва ли не слово в слово то, что слышал о них от генерал-майора). Описал и жизненный путь самого Фрола Прокопьевича. Некоторые свои слова подтверждал, указывая на фотографии. Подумал вдруг, что рассказ о подвигах лётчика Лукина получился бы не скучнее, чем сказка об Игоре Гончарове. Решил, что подброшу отцу идею: написать биографию ветерана Великой Отечественной войны Лукина. Предложу сделать историю похожей на книгу «Три Дюма»: о подвигах трёх поколений Лукиных (дед Фрола Прокопьевича сумел прославиться в Первую Мировую). Многие снимки Паша рассматривал подолгу (в особенности те, на которых позировали военные). А некоторым доставался лишь его мимолётный взгляд (я удивился, когда мальчик не удостоил вниманием покойного генсека).
Мальчик прошёл мимо фотографий и замер рядом с сервантом.
Я подошёл к нему.
— Ух, тыыы! — выдохнул Павлик. — Миха, видал какой здесь ножик⁈
Солнцев указал на моего старого знакомца — на стоявший за стеклом на блестящей подставке (убранный в ножны) немецкий кинжал.
— Это оружие немецких охранных отрядов, — сказал я. — По-немецки их название звучит, как «Schutzstaffel» — сокращенно: «СС». Конкретно этот клинок — образца тысяча девятьсот тридцать шестого года. Он похож на стандартный кинжал тридцать третьего года, за исключением внешнего вида ножен. К ножнам добавили подвес из двойной цепи и обоймицы для его крепления. На этом экземпляре подвес отсутствует. Фрол Прокопьевич говорил, что получил клинок уже без подвеса.
Я ткнул пальцем в стекло.
— Вон, видно места крепления, — сказал я. — Там был подвес с чередующимися изображениями рун СС, черепа и костей. Цепь состояла из двух верхних звеньев и четырёх нижних. И соединялась на никелированном карабине, похожем на лист клевера. Но этот подвес, похоже, остался в подбитом самолёте. Или его спёрли пехотинцы, что нашли погибшего немца.
Я пересказал Паше историю кинжала — ту, что начиналась с выигранного Лукиным воздушного боя.
И заявил:
— Если ты достанешь клинок из ножен, то увидишь на нём надпись: «Meine Ehre heißt Treue». Она переводится на русский язык как: «Моя честь — верность». Это немного изменённая фраза Адольфа Гитлера: «Эсэсовец, твоя честь называется верность». По утверждениям, она была в одном из писем Гитлера. И уже Генрих Гиммлер сделал на её основе девиз охранных отрядов.
Павлик покачал головой.
— Миха, откуда ты всё это знаешь? — спросил он.
— Много читал… когда болел, — сказал я.
Солнцев снова приблизил лицо к стеклу. Он разглядывал рукоять кинжала (руническую круглую эмблему СС) и ножны (соединённые свастики на средней обоймице). Я отметил, что моя первая реакция на это оружия была похожей: тоже всматривался в продукт немецкой промышленности, рассматривая на нем мельчайшие детали. Пашка обернулся. Он настороженно взглянул в сторону болтавших за столом «взрослых» (от громкого голоса генерал-майора чуть дрожали стёкла). Потом посмотрел на меня.
— А можно… посмотреть? — спросил Солнцев.
— На кинжал? — переспросил я.
— На немецкую надпись, — уточнил Паша.
Я тоже невольно оглянулся на Лукина — Фрол Прокопьевич нас с Пашей словно не замечал: он увлёкся общением с Виктором Солнцевым и Надей Ивановой. Генерал-майор сотрясал своим голосом воздух, бурно жестикулировал: рассказывал гостям… о кактусах. Мишина мама и Виктор Егорович внимательно слушали хозяина квартиры, будто именно о комнатных растениях и мечтали с ним побеседовать. Побеспокоить «взрослых» я не решился (не захотел прерывать их разговор). Повернулся к Паше, повёл плечом.
— Можно… наверное, — сказал я.
Удивился тому, что до сих пор не прикасался к этому оружию. Хотя неоднократно замирал рядом с сервантом и любовался его грозным совершенством.
— Не сломаем же мы его, — добавил я.
— А дашь мне его подержать? — спросил Павлик.
Я кивнул, затаил дыхание и аккуратно приоткрыл стеклянную дверцу. Недолюбливал такие дверцы с детства (недолюбливал и побаивался): с тех самых пор, как похожая дверь вывалилась из тётушкиного шкафа и изрезала осколками мои ноги. В этот раз дверь удержалась на своём месте, хоть и тоскливо скрипнула (от чего моё сердце пропустило очередной удар). Я прикоснулся к ножнам, снял немецкое оружие с самодельной подставки. Почудилось, что этот кинжал тяжелее своего родственника, уже побывавшего в моих руках (в прошлой жизни). Или же я теперь был не так селён, как тогда. Я осторожно прикрыл дверцу (та щёлкнула).
Выдохнул, повеселел.
Ухватился за рукоять кинжала и вынул клинок из ножен (чтобы продемонстрировать Паше надпись на его поверхности).
Заметил, что в комнате стихли звуки, и погас свет…
* * *
…Зрение ко мне вернулось внезапно. Вместе с похожими на хриплое дыхание звуками и с незнакомыми запахами (в воздухе витала смесь аромата женских духов и смрада экскрементов). Поначалу я увидел тёмное пятно на светлом фоне. Вгляделся в него — пятно обрело очертания мужской руки (не детской), сжимавшей рукоять кинжала, и небольшого клинка (с легко читаемой знакомой надписью-девизом «Meine Ehre heißt Treue»). Рука пошевелилась — неуверенно махнула клинком (будто её владелец раздумывал, как поступит с оружием). Не сразу, но я сообразил: это моя (?) рука. Как и та, вторая, что поднесла к моему лицу большой белый пропахший духами платок.
Вдохнул полной грудью — пропитанный ароматом розовых лепестков воздух наполнил мои лёгкие (запах духов на время затмил все прочие). Я перестал брезгливо кривить губы. Поверх платка посмотрел в противоположную от меня сторону ярко освещённой комнаты, где у грязной стены, раскинув руки и ноги (изобразив букву «Х») стоял человек. Пару секунд я рассматривал его — грязного, почти голого (наряженного лишь в рваные, покрытые бурыми пятнами портки). Задержал взгляд на его лице. Смотрел, как из раны на лбу мужчины сочилась кровь. Красные капли почти не задерживались на бровях — скользили по распухшему лицу, капали на пол с разбитых губ и небритого подбородка.
Мужчина не шевелился, но следил за мной (настороженно и пугливо) сквозь щели между тёмными кровоподтёками на скулах и на надбровных дугах. Похожие на маленькие прожекторы лампы слепили мужчине глаза. Но тот не отходил в сторону и не отворачивал лицо. Потому что его руки, ноги и шея прикасались к стене. Они не просто прижимались к ней — были прикованы к кирпичам стены железными скобами. Мужчина заметил моё внимание — пошевелил губами. Я не расслышал его слова. Да и не пытался их понять: я взмахнул платком (будто наполнял комнату запахом роз), спрятал его во внутренний карман мундира, застегнул на груди пуговицы. Ловко перебросил кинжал в правую руку.
Пробормотал, ни к кому не обращаясь:
— Genug .
— Ersparen Sie mir , Herr Offizier ! — уже громче прохрипел пленник.
— Du hast alles richtig gemacht, — тихо сказал я . — Ich werde dir Gnade erweisen.
Почувствовал на своём лице ухмылку.
Неторопливо зашагал к пленнику…
* * *
…Тьма перед глазами неспешно рассеивалась, сменялась разноцветными пятнами. Красок вокруг становилось всё больше — процент черноты стремительно уменьшался. Аромат розовых лепестков исчез (как и вонь экскрементов). Его сменил знакомый мятный запах лекарств, смешанный с лёгким спиртовым душком. Боль в затылке поначалу походила на едва ощутимый зуд; но с каждым мгновением она усиливалась; заставила меня застонать. Я дернул рукой, но лишь едва пошевелил ею (не дотянулся до головы). Обнаружил, что уже не стоял — лежал на мягкой, немного бугристой поверхности. Разглядывал застывшие надо мной пятна. Вот только не понимал, что именно видел. Лишь сознавал, что больше не держал в руке кинжал. И не вытирал пропитанным духами платком с его клинка чужую кровь.
Поморгал: прогнал влажную пелену с глаз.
Пятна неспешно превратились в лица людей — я увидел Надежду
