стыд… Не растерял он их ни в горе, ни в радости. Не растряс на житейских ухабах, как медяки из кармана, о которых вроде бы и печалиться-то неловко, — подумаешь, мелочь! Так-то оно так… Однако же без такой вот мелочи намного беднеет человеческая душа…
И если Комов, бывало, давал себе волю, то прошлое тотчас же требовательно подступало к нему, как бы отсекая от преходящего и изменчивого настоящего, которое, при должной настойчивости, еще можно было бы, наверное, как-то изменить, повернуть в благоприятном для себя направлении. А вот в прошлом уже ничего поправить было нельзя. Ведь оно-то, прошлое, давно миновало, исчезло. Хотя, быть может, как уверяли некоторые умники, только переместилось в некое недосягаемое для ныне живущих загадочное измерение. Впрочем, Комову оно, это прошлое, почему-то всегда представлялось почти что осязаемой реальностью, во всем ее многоцветье — со звуками, запахами, голосами…
Это не казалось ему необыкновенным. Было лишь странно сознавать, что ведь и он сам тоже когда-то принадлежал этому, давным-давно сгинувшему прошлому. Он дышал т е м воздухом, ходил по т о й земле… И вокруг него были люди, которых теперь нет. Но, уйдя вместе с прошлым навечно, они все же как бы продолжают существовать где-то поблизости, рядом с ним, и от него одного зависит — быть им возвращенными из небытия или не быть.
И опять он давал себе зарок разделаться с газетной текучкой, освободить вечера…
Так обычно бывало с ним в командировках. Так было и на этот раз.
В иллюминаторе вспыхнуло расплющенное солнце. Задержавшись на какое-то мгновение, оно медленно сдвинулось, поползло в сторону, и аккуратно очерченную выпуклым стеклом голубизну внезапно заслонила оказавшаяся совсем близкой земля — уже по-осеннему сиротливая, в красновато-серых заплатках перелесков и полей, рассеченная шрамами морщинистых оврагов, полосами дорог, усыпанная разновеликими коробочками строений.
Самолет накренился, вошел в вираж. Комов видел перед собой его скользящую по вершинам деревьев распластанную тень; видел устремленную к земле льдисто-морозную плоскость, простроченную шляпками заклепок и вроде бы треснувшую вдоль по краю от выпущенного закрылка.
А в зияющей этой трещине, все шире и шире распирая ее, ходко вращался маслянисто поблескивающий ленточной нарезкой винт.
Обманчивая близость земли была настолько убедительной, что Комов, сознавая умом эту обманчивость, все же опасался в душе, что сужающаяся, напряженно дрожащая плоскость с проволочной кисточкой на конце может случайно чиркануть по крыше какого-нибудь дома, зацепиться ненароком за неприметный из кабины пилотов, поросший темными соснами бугорок. И лишь когда самолет вышел из виража, земля пропала внизу, а свистящий рев турбин сменился ровным успокаивающим гулом — у Комова отлегло от сердца. Опираясь на подлокотники, он приподнялся в кресле, насколько позволил привязной ремень, и вновь заглянул в иллюминатор через плечо по-прежнему спящего своего соседа.
Теперь под ними простиралось освещенное солнцем водохранилище, над которым, наверное, дул ветер, потому что оно было испещрено сбитыми набок неподвижными волнами, и от этого казалось, будто поверхность его покрыта неразглаженной серебристой конфетной фольгой. Кое-где еще четко белели врезанные в нее паруса яхт, виднелись по-рыбьему заостренные туловища зависших над водою «ракет», оставляющих за собой короткие, постепенно тающие следы. Но уже не было на водохранилище ни бестолковой летней суеты, ни шныряющих повсюду моторок, а окаймляющие его песчаные пляжи были пустынны.
С ревнивым пристрастием заядлого рыболова Комов разглядывал с высоты далеко врезавшийся в берег залив, где, как привычно прикидывал он, неплохо было бы поставить палатку, насторожить донки на леща, запалить костерок, сварить уху.
Вот и сейчас там вроде бы курился дымок, хотя, быть может, это лишь померещилось Комову. Но рее же он с завистью подумал об этом занятом и, несомненно, уловистом месте и о тех людях подумал, которые беззаботно сидели теперь на опустевшем осеннем берегу, наверняка даже не подозревая, что в пронесшемся над их головами самолете кто-то думает о них и завидует им.
Комов представил себе, с какой досадой поглядывают те рыбаки на разворачивающиеся, заходящие на посадку самолеты, с каким нетерпением ждут, покуда рассеется в небе грохот двигателей; и, сидя там, на берегу у костра, они, конечно, не о людях думают, что летят в этих самолетах, а о лещах. Ведь рыбы, наверное, пугаются неумолимо нарастающего и обрушивающегося на них запредельного грохота, что сотрясает все пространство вокруг до самого дна, перестают брать насадку и стараются укрыться от этого грохота под затонувшими корягами, в темных бочагах, куда не достигают ни солнечные лучи, ни земные звуки…
Комов улыбался праздным своим мыслям в ожидании, пока самолет, теряя скорость, как бы грузнея от этого, пойдет на приземление. Он не испытывал тревоги от затянувшегося полета, хотя и посматривал в нетерпении на часы. И остальные пассажиры беспечно подремывали в креслах, предполагая, должно быть, как и он, что на взлетном поле занята посадочная полоса, либо случилась другая мелкая оплошность, которую уже устраняют бдительные аэродромные службы.
Комова не испугало, а скорее удивило, когда он вдруг ощутил, что какая-то непреодолимая сила вдавливает его в кресло, прижимает подбородок к груди, наполняя ее плотной, как вода, тяжестью. Он попытался выдохнуть, избавиться от этой тяжести — и не смог. Ему показалось, что оставшийся в легких воздух словно остекленел и с острой режущей болью впивается в тело, стремясь вырваться наружу через сдавленную грудную клетку. Комов даже не сообразил, что же с ним произошло, как тяжесть исчезла совсем, и его потянуло вверх, к покато накренившемуся потолку салона, вырывая из кресла, к которому он был пристегнут.
И тогда Ярослав Всеволодович перестал слышать вибрирующий грохот турбин.
В охватившем его оглушающем беззвучии он внезапно увидел надвигающееся на него, как в кино, перекошенное ужасом человеческое лицо. Человек этот парил в невесомости, и нелепо дергающееся туловище его плавно ударялось о матовые плафоны на потолке, легко, словно детский надувной шар, отскакивало от них и опять плавно ударялось…
Солнце резко опалило Комову глаза; лучи его были упруги и холодны. Они как бы пронзили его насквозь. И только тогда, цепенея, он понял, что уже остались считанные секунды до того неотвратимого мига, когда эта беспомощная многотонная масса металла, горючего и человеческих тел врежется в летящую ей навстречу землю.
Он еще успел подумать о спящем своем соседе, который все так же безвольно прижимался к ненадежной пластиковой стенке, поразиться будничному спокойствию позы его; осознать неизбежность собственной гибели и проникнуться смертной обморочностью вместе с ним обреченных людей; успел почувствовать, как истекают последние секунды, отпущенные им для безмолвного ужаса, безумного крика, смиренного раскаяния, бессмысленных надежд и горячих молитв в преддверии той неосязаемой грани, что пока
