Чёрт, чувствую себя долбанным детективом, но уйти без ответов я не могу.
– Проходите, – говорит, наконец, порядком утомив меня красноречивой паузой. – За свои грехи нужно отвечать. Похоже, моё время наступило.
Глава 40 Клим.
– Чай, извините, не предлагаю, – поводит плечом акушерка, а я занимаю место за кухонным столом. – Врач запретил, потому и в доме не держу.
– Обойдусь.
Складываю руки на груди, откидываюсь на стену, а обои в пошлый мелкий цветочек делают комнату ярче и уютнее. Будто попал на кухню к любимой бабушке, которой у меня никогда не было. Но это секундное наваждение, и оно проходит, когда Екатерина Семёновна ставит на середину стола хрустальную пепельницу. Рядом возникает пачка не самых дешёвых сигарет и фирменная зажигалка с серебристым тиснением – гравировка с чьими-то инициалами, но у меня нет ни времени, ни желания вчитываться в набор витиеватых букв и разгадывать ребусы.
– Но могу предложить коньяк, – замечает и лезет в белый «совдеповский» шкафчик, из которого извлекает на свет бутылку элитного Мартель Шантелу. Будто предугадав моё удивление, добавляет: – У меня хорошая клиентская база. Щедрые люди, а я хороший специалист.
– Бога ради, – взмахиваю рукой, а на губах Екатерины Семёновны мелькает усталая улыбка.
– Люди вообще становятся чрезвычайно благодарными и расточительными, когда дело касается здоровья их детей. У вас, Клим, есть дети? – бьёт наотмашь вопросом, а я непроизвольно сжимаю кулаки до хруста суставов. – Мне кажется, Пётр был бы рад узнать, что его сын счастлив, а его дом наполнен детским смехом.
Сцепляю зубы до боли, готовый наорать на чрезмерно любопытную женщину. Сама того не зная, акушерка разбередила рану, которую я всеми силами пытался экстренно заштопать. Вот бывает, когда люди непроизвольно и без злого умысла ковыряют раскалённым металлическим прутом в самом болезненном.
– У меня была… дочь, – прочищаю саднящее горло, пытаюсь выкашлять удушающий комок, но в итоге забиваю на это. Потому что боль – она не в гортани, она в душе. И от неё так просто не избавиться.
– Простите, я не знала, – в голосе мелькает искреннее раскаяние, а я отмахиваюсь от чужих соболезнований, потому что не имею права единолично присваивать это горе себе.
Потому что я жил столько лет и не знал, что Лиза была в моей судьбе. Это перед Бабочкой нужно становиться на колени и просить прощения до хрипоты, до сорванного голоса и вырванного из груди сердца. Но не у меня.
– Я за рулём, – объявляю, хотя выпить хочется нестерпимо. Слишком уж много всего накопилось внутри, но алкоголь ничему не поможет. Только хуже сделает, а хуже уже некуда.
Екатерина Семёновна коротко кивает, но бутылку не прячет. Она не похожа на выпивоху, но коньяк этот несчастный, словно остров в океане – помогает не утонуть в бушующих водах.
– У меня мало времени, – пытаюсь поставить разговор на нужные рельсы, и Екатерина Семёновна втягивает носом воздух, а кожа на щеке пару раз подрагивает. Нервный тик, не иначе.
Она тянется за сигаретой, зажимает фильтр крепкими узловатыми пальцами, а под тонкой бледной кожей рук с россыпью веснушек проступают голубые венки.
– Двадцать шесть лет, значит, – начинает, чиркая зажигалкой, затягивается, и серая дымная струйка обретает свободу. – Тогда мало детей рождалось. Девяностые неплохо шарахнули не только по кошелькам, но и по демографии. Морги были переполнены, а вот роддома – почти пустые. Если раньше роженицы поступали пачками – коек на всех порой не хватало, палаты были переполнены, то тогда дай бог если парочка в неделю. По коридорам гулял ветер, а работы было так мало, что многие мои коллеги всерьёз подумывали о том, чтобы сменить профиль. И меняли! Кто уходил на рынки торговать, кому-то везло, и они уезжали в столицу, где устраивались в частные клиники.
Екатерина Семёновна перемежает рассказ жадными затяжками, и я не выдерживаю: беру из пачки сигарету, и вот в комнате становится ещё больше едкого дыма.
– Потому, когда жена Нечаева решилась рожать у нас, а не где-то на майамском побережье, это стало настоящей сенсацией, – горький смешок, а мне кажется, что именно это решение Тамары и стало той отправной точкой, изменившей многое. Точкой, после которой колея наших судеб пошла совершенно в другом направлении. – Тогда же все стремились уехать за океан. Ну да ладно, не об этом речь.
Снова длинная пауза. Из пачки достаётся новая сигарета, а коньяк льётся на дно бокала. Екатерина Семёновна вопросительно смотрит на меня, я отрицательно качаю головой, и она делает большой глоток в гордом одиночестве.
Иногда выпивка наедине с самим собой – не признак алкоголизма. Просто бывает, что по-другому не справиться.
Допив коньяк и собравшись с мыслями, Екатерина Семёновна продолжает:
– Беременность у неё была трудная, но Тамара светилась от счастья, а Степан… Степан светился, глядя на жену. Никогда больше я не видела такого обожания в глазах мужчины. Никогда. Вот переступает порог больницы, злой и бледный, замотанный, а только жену видит, так и взгляд теплеет, и светлее в коридоре становится. Он даже ночевал под окнами – тогда же внутрь ещё не пускали, потом все эти бдения у кроватей беременных родственниц разрешили. А тогда всё ещё было по-советски строго: передачки через специальное окошко, общение через окно и прочие радости. Ему, конечно, разрешали иногда проходить в палату, но не так часто, как ему хотелось. В общем, не об этом речь. Просто я хочу, чтобы вы поняли: он очень любил Тамару. И сделал то, что сделал только по этой причине.
Она будто бы заранее извиняется за что-то. Не только за свои грехи, но и Нечаевские пытается оправдать, а я жду, когда её длинная речь с кучей ненужных мне подробностей выльется во что-то конкретное. Терпение на исходе, но Екатерина Семёновна отлично угадывает моё настроение:
– Простите, старая я стала, много болтаю, – виноватая улыбка и бурный поток слов следом: – В ту ночь, когда у Тамары начались схватки, её повезли в отдельный бокс, а Степан кружил под окнами, нервничал. Он вообще очень нетерпеливым был и яростным, если дело касалось здоровья жены. И всё было бы, наверное, хорошо, если бы к нам по скорой не привезли девочку. Совсем молоденькую, бледную, с явным дефицитом веса. Полночь, рабочих рук отчаянно не хватает, а тут экстренные роды. Экстренные роды – всегда риск, но тогда всё пошло наперекосяк с самого начала. Я бегала между палатами, вся в пене, старалась помочь и Тамаре, и девочке. А у той при себе ничего: ни документов, ни медицинской карты. Только студенческий билет и тяжёлое состояние. Очнётся, зовёт какого-то Витю, потом снова выключается. И Тамара в отдельном боксе, у которой свои трудности и истерика. Позови ей Стёпу, хоть ты тресни.
– Позвали?
– Нельзя было, но разрешила, – взмах рукой и отчаяние во взгляде. Тонкая губа закушена, руки дрожат, а я терпеливо жду, догадавшись, что ничем хорошим та ночь не закончилась. Но нахожу в себе силы выслушать историю чужой жизни. – В конце концов, он хорошо платил, а Тамаре становилось всё хуже. Как и девочке… до сих пор вижу её лицо, стоит только глаза закрыть. Всё время кажется, что именно я во всём виновата. Должна была позвать подкрепление, вызвать коллег, не считать себя всесильной. Понимаете? Я казалась себе очень опытной. За самоуверенность нужно платить. К сожалению, в моём случае я заплатила смертью. Избитая фраза, но у любого врача за плечами своё собственное кладбище. В ту ночь оно пополнилось двумя могилами.
